Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Введению лесоохранных норм препятствовала экономика дворянских поместий и крестьянских общин. Правительство делало все возможное для поддержки и поощрения рационального ведения лесного хозяйства в дворянских имениях: оно даже разрешало специалистам из Лесного департамента поступать на службу в частные имения, оставаясь государственными служащими (в 1891 году в частных имениях работали 193 государственных лесовода[265]); в 1885 году правительство обязало Дворянский земельный банк выдавать ссуды под залог лесов на условии, чтобы леса, заложенные в банке, были нанесены на карту и управлялись государственными лесоводами за счет государства[266]. Законы от 1899 и 1904 годов переложили бремя восстановления (и охраны) лесов с владельцев лесов и государства на потребителей: лица, покупавшие леса на рынке, были обязаны производить лесопосадки; если же они этого не делали, их «лесной» залог, который они должны были вносить во исполнение этого требования, поступал в бюджет местного лесного управления[267].

Несмотря на все эти усилия, правительству в начале 1900‐х годов пришлось признать, что ему так и не удалось преодолеть разрыв между передовой идеологией лесного закона, позаимствованной из Европы, и реалиями отсталой сельской экономики. Более того, в начале 1900‐х экономическая поддержка обедневшего дворянства была заявлена в качестве политической цели и нравственного долга монархии[268]. Политика ограничений, применявшаяся в связи с «лесным вопросом», противоречила политическим целям монархии, добивавшейся поддержки со стороны дворянского сословия. Записка Лесного департамента «об облегчении стеснительных для землевладельцев последствий применения лесоохранительного закона», составленная примерно в 1902 году, предлагала единственное возможное решение этой проблемы: покупку частных лесов государством[269].

Хотя лесоохранительный закон с его запретами и ограничениями непосредственно затрагивал относительно небольшое число дворян-землевладельцев, его символическое значение нередко сравнивали с последствиями освобождения крестьян. Правительство вмешивалось в одну из сокровенных сфер дворянской жизни, командируя государственных лесоводов, чтобы те измерили площадь лесов в частных имениях, нанесли их на карту и даже установили режим порубок. Следующая реформа, логически вытекавшая из ограничений на вырубку лесов, носила еще более символический смысл: в 1892 году государство ввело ограничения на охоту в частных имениях, тем самым посягнув на важнейший культурный символ аристократического образа жизни, увековеченного в русской литературе XIX века. Помещикам, которые еще тридцать лет назад имели практически неограниченную власть над жизнью и смертью своих крестьян, теперь во имя общего блага было запрещено без государственного разрешения убивать диких зверей (к тому же их обязывали еще и платить специальный сбор)[270]. Охота в самом деле была их правом, привилегией и даже символом патримониальной власти над крестьянами и защиты их имущества от хищников[271]. Таким образом, идея защиты животных шла вразрез с двумя общепризнанными представлениями о диких зверях – как о ресурсе, прилагающемся к земельным владениям, и как о врагах, которых нужно уничтожать[272]. Закон об охоте исходил из совершенно противоположной точки зрения: животные – часть природы, а та является общим достоянием народа. Соответственно, принимать решение о том, когда, где и как охотиться с тем, чтобы сохранить естественное равновесие в животном мире, должно было государство. Кое-кто из тех, кто выступал за охрану дикой природы, ранее предлагал на несколько лет полностью запретить охоту[273] или объявить некоторые редкие виды животных государственной собственностью и тем самым вывести их из сферы частных притязаний[274], в то время как другие защищали государственную монополию на охоту[275].