Империя вампиров

Я рассмеялся, покачивая головой. Но, опрокинув в себя кружку, заметил, что Диор, посасывая губу, смотрит на меня как-то уж особенно странно.

– В чем дело?

– Разрешите пригласить вас на танец, мадемуазель?

Это к нам с низким поклоном подошел Батист. Диор перестала играть со мной в гляделки и, удивленно уставившись на кузнеца, потерла синяки на лице.

– Меня?

– Если вас это не оскорбляет. – Кузнец улыбнулся ей так, что и лед на Мер растаял бы. – Мое сердце принадлежит другому, мадемуазель Лашанс, но он не из ревнивых. Столь божественный цветочек не должен вянуть в уголке.

Батист протянул Диор руку, в его глазах поблескивали проказливые огоньки. Толпа возликовала, когда музыканты заиграли быстрее, но Диор взглянула на меня и покачала головой.

– Может быть, позднее.

– Вы уверены? – изумленно и перестав улыбаться, спросил великан.

– Oui. – Диор кивнула. – Merci, Батист. Я обещаю – потом.

– Как вам будет угодно, мадемуазель, но я ловлю вас на слове.

Кузнец еще раз поклонился и ушел. Он подхватил другую девицу и закружился с ней, махнув рукой Аарону. Танцующие отплясывали плотной толпой, и вся зала прихлопывала в такт.

– Не любишь танцы? – спросил я Диор.

– Просто не умею, – призналась она. – В трущобах Лашаама приемы нечасто устраивают.

– Ну так я тебя научу, – предложил я, потягивая ей руку. – Заодно попрактикуешься.

– В чем?

– Танец и фехтование, по сути, одно и то же.

Диор моргнула: до нее начало доходить. Она взглянула на Пьющую Пепел у моего бедра и взвизгнула от радости, легко чмокнув меня в щеку.

– Хороший ты человек, Габриэль де Леон.

– Сволочь я. Просто в твоем вкусе, вот и все.

Мы вышли на пятачок для танцев, сделав первые неуклюжие па. Комната вращалась. Диор, конечно, вылакала три стакана, но двигалась она, следуя некоему врожденному чувству ритма, которое говорило о том, что когда-нибудь из нее выйдет отличный мечник. Пару раз девица отдавила мне ноги, но ее смех был ярче музыки, а видя улыбку на ее лице, я чувствовал себя счастливым. Уже и не припомню, когда так веселился; я даже забыл обо всем на какое-то время. Однако в душе непрестанно зрело она – подспудная меланхолия, и с каждым стаканом, что я хватал с подноса у проходившего мимо слуги, с каждым огненным глотком, которым я пытался залить ее, она лишь углублялось.

И потому, когда Батист повторно пригласил Диор, я с благодарностью ретировался. Выпил я к тому времени изрядно и знал: еще немного, и ноги станут заплетаться. Улыбающиеся лица вокруг казались масками смерти, музыка – похоронной мелодией, а уж когда менестрели заиграли веселую джигу и толпа принялась притопывать в такт, я понял, что быть мне здесь совсем не хочется. Диор пищала, кружась под руку с Батистом, порхала в толпе и запиналась, а я мимоходом схватил со стола бутылку и вышел в тяжелые деревянные двери на холод, навстречу одиночеству.

Я, ссутулившись, брел по булыжной мостовой. От ветра слезились глаза. Я знал, куда мне надо, и шел не задумываясь. Успел еще раз отхлебнуть из бутылки, и вот она возникла передо мной, точно путеводный камень: в витражных окнах виднелись огни свечей, слышался запах ладана и эхо давно отслуженной мессы.

Часовня Авелин.

Постройка была крошечной, не то что величественное здание собора Святой Мишон. И все же не так давно она казалась мне дворцом. Войдя в нее той ночью зимосерда, я увидел себя таким, каким был годы назад, когда переступил порог на нетвердых ногах вместе с Аароном и двинулся к алтарю, где ждал ангел. Она стояла в луче тусклейшего света, положив руки на живот, и – знаю, прозвучит избито – как будто светилась. Орден выбросил нас, точно кости и плевела, и мне стоило стыдиться, но подойдя в тот день к Астрид и пообещав быть с ней до конца, я ощущал только любовь. Чистейшую любовь.

Прошло больше десяти лет, и вот я снова стоял в этой пустой церкви, в холоде и тишине. Над алтарем все так же висело колесо из рябинового дерева с распятым на нем Спасителем; оно медленно вращалось на ветру, а за спиной у меня скрипнули, открываясь, двери. Покачиваясь, я отпил из бутылки. Знал, что завтра утром мне будет хреново.

– Светлой зари тебе, Аарон, – сказал я.

– С Божьим утром, брат, – ответил он.

Он встал подле меня, совсем как в тот день – самый счастливый для меня, – когда нес кольца, выкованные Батистом собственноручно. Я протянул Аарону бутылку, и он, взяв ее, отпил из горла. Мы постояли молча. Я же, глядя, как над нам медленно вращается колесо, покачал головой.

– Тебе это странным не казалось?

– Не уверен, что понял тебя.

– Колесо. – Я кивнул на символ. – Почему его выбрали знаком Единой веры.

– Оно символизирует жертву Спасителя. Подношение, которое легло в основу Его церкви на этой земле и нашего спасения. «Через кровь эту да обретут они жизнь вечную».

– Не кажется ли тебе это немного нездоровым? Отчего было не выбрать что-нибудь, что восславляло бы дни его жизни. Его слова. Так нет же, взяли то, что его убило. – Я покачал головой. – Мне это всегда казалось странным.

Аарон вернул мне бутылку.

– Как ты, Габриэль?