Империя вампиров

– Если честно, подъем я помню смутно. Я взбирался на шпиль из черного гранита наперегонки с рассветом, страшась того момента, когда на востоке забрезжит бледная заря, и чувствовал только холод. Жутчайший холод. Пальцы онемели, от дыхания ныли зубы, легкие горели, а на краю сознания мелькала надоедливым светлячком мысль: стоит разок поскользнуться – и всему конец. Но сильнее и больше всего угнетало предательство братьев: меч Серорука вскрыл мне горло, Финч, де Северин и остальные побили меня, как собаку, – и горькое понимание того, что Хлоя все это время знала, какая судьба ждет Диор.

Я больше не маленькая девочка, Габи. Знаю, на что иду. И если я не могу открыть тебе всего, то прошу простить меня. Вот только, видит Бог, тебе, если честно, лучше всего не знать.

Малышка Хлоя Саваж.

Верующая до мозга костей.

Когда я взобрался, наконец, на вершину, за спиной еще стояла темнота. Если бы не кровь, которую мне дала сестренка, подъема я бы не одолел. И вот, собираясь с силами во внутреннем дворе оружейной, я оглядел древние постройки Сан-Мишона, Большую библиотеку, женскую обитель. Этому месту я вверил свою жизнь, а теперь собирался разрушить его. Даже когда меня выгнали из Ордена, я не желал ему конца и по-прежнему верил в их дело, но сейчас собирался сжечь его нахер дотла.

Уже выглядывал из-за края мира клочочек рассвета, и в любой миг колокола могли завести свою ужасную песню. Но лишь дурак идет на битву безоружным, а одна рука, сжимающая меч, стоит десяти тысяч, сцепленных в молитве.

Я, как когда-то в юности, влез на крышу оружейной. Покрытие заменили, но черепица все равно отходила легко, и вот я спустился внутрь и прокрался в кузню, где сперва согрел руки у горнила, выгнав холод из костей. Затем ступил в главный зал, заставленный рядами прекрасных мечей, которые выковали угодники, и взял там по одному в каждую руку. Первый был прекрасен: на крестовине ангел Гавриил, на клинке – знаменитый стих из клятвы святой Мишон:

Я есмь пламя, горящее между этим миром и концом всего сущего.

А вот второй был просто чудом: на эфесе – ангел Манэ, обнаживший серпы, оскалившаяся мертвая голова и мрачное пророчество из книги Скорбей на полотне:

Я есмь дверь, которую отворит каждый. Слово, которое никто не нарушит.

Затем я облачился в новую блузу, пальто, перекинул через грудь бандольер и натянул сапоги с посеребренными каблуками. И, словно возмездие из самой глубины преисподней, двинулся к собору.

Он вздымался к темному небу и, казалось, приветствовал меня злобным взглядом. В лицо мне дул северный ветер, и полы пальто хлестали по ногам. Ангелы в фонтане укоризненно следили, как я поднимаюсь по ступеням крыльца – не восточного, ведшего к рассветным дверям, а западного, идущего к закатным. Дверям для мертвых. Дважды меня оставляли те, кого я считал братьями, и теперь я готов был вернуть им услугу. Здесь и сейчас положить конец всему.

Изнутри доносился голос, возносивший молитву. Он принадлежал женщине, которую я учил фехтовать, женщине, которой я доверился, женщине, которую назвал другом:

– Из чаши священной изливается свет, и верные руки избавляют от бед. Перед святыми давший обет, один человек вернет…

От моего удара двери с грохотом распахнулись, и я вошел в собор. Хор смолк, а колокола зазвонили, люди в переднем ряду поднялись на ноги и уставились на меня: Финч, де Северин, новичок, серафим Аргайл и уйма кузнецов, дозорных и братьев очага и, наконец, Серорук – старик пораженно вытаращил свой бледно-зеленый глаз. Хлоя стояла в сердце собора, воздев руки к статуе Спасителя, и читала по старинной книге на пюпитре. Диор лежала на алтаре, связанная ремнями, как молодой угодник, готовящийся принять эгиду. Ее обрядили в белое, а пепельные волосы убрали с ярко-голубых глаз. Она смотрела на Хлою с безграничным доверием, но обернулась, когда я двинулся по проходу, сжимая в руках по мечу.

– Отпустите ее!

– Габриэль, – прошептала Хлоя.

– Габи? – нахмурилась Диор. – Какого…

– Диор, они хотят тебя убить!

– Во имя Вседержителя, прикончите его! – взревел Серорук.