Империя законности. Юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России

Хотя трудности сохранялись, неразбериха, бездеятельность и бессилие в сочетании с произволом прежних времен, которые в историческом очерке самого Департамента полиции951 были обозначены как «разновластие, безвластие, самовластие и бездействие властей», постепенно уступали место более совершенной организации, специализации, более частому контакту с населением и большей подотчетности. К концу 1870‐х годов в общении становых приставов, урядников, стражников и судебных следователей с сельским населением в Крыму и Казани не было ничего необычного952.

Это наблюдение важно само по себе. По общему мнению, полиция Российской империи была некомпетентна, как правило, находилась далеко и не пользовалась доверием населения (на это суждение также повлияло косвенное сравнение с Западной Европой). В частности, местная полиция была объектом бесконечной критики со стороны имперской элиты (и историков, которые интерпретировали нападки элит как безобидное отражение реальности). Действительно, мало кто сомневается в том, что большая часть полицейских сил страны оставалась неукомплектованной, недооплачиваемой и необученной953. В то же время утверждения о неадекватности полиции нельзя отделить от более широкой дискуссии о слабости государственных институтов в царской России и разрыве между государством и обществом. В рамках подобного видения Россия воспринималась практически как государство-неудачник, а институт полиции — несостоявшимся. В то время как в традиционном изложении полиция была отстраненной и неэффективной, другая версия (выдвинутая теми, кто занимался политическими преступлениями или национальным угнетением) указывает на то, что Россия была полицейским государством с вездесущей и всемогущей полицией: как утверждает Загидуллин в отношении Казанской губернии, жизнь татарской деревни была немыслима без постоянного вмешательства полиции954. Сочетание этих аргументов усилило идею двойного правового пространства, в котором крестьяне определяют закон и порядок в соответствии со своими обычаями, а полиция занимается произволом по отношению к крестьянам955. Повседневный опыт взаимодействия сельских жителей с полицией в трезвой, прагматичной манере не имеет места в этой картине, а «законность» представляется в лучшем случае как либеральная фантазия.

То, что реальность была более неоднозначной, уже отражено в предыдущих главах и более подробно рассматривается ниже. Полиция была активным участником жизни села. Хотя были случаи, когда местные полицейские становились соучастниками преступлений, было и немало случаев, когда они помогали уездной полиции, начинали судебные дела, информируя власти, или предотвращали нанесение вреда здоровью или расправы над преступниками, пойманными на месте преступления956. Возможно, люди не испытывали положительных чувств по отношению к правоохранительным органам, но тем не менее они к ним обращались. Такая форма взаимодействия государства и общества не должна рассматриваться в терминах «доверия» или «уважения» — понятий, которые очень трудно, если вообще возможно измерить. Скорее, ее следует рассматривать в терминах приспособления и целесообразности. Полиция в свою очередь меняла свою тактику в сторону осторожности. Многие случаи сопротивления, рассмотренные ниже, показывают, что к 1870‐м годам становые приставы, стражники и рядовые полицейские прекрасно понимали, что не могут просто ворваться в деревню и что-то потребовать. Независимо от того, добивались ли они от жителей деревни согласия на землеустроительные работы, записи о собственности или передачи информации губернским властям, их основной стратегией были переговоры и убеждение.

ПРИОБРЕТЕНИЕ ЗЕМЛИ В КРЫМУ: ДЕЛО ДЛЯ СУДОВ

В этой главе уже указывались некоторые причины, по которым в крымской провинции не было таких масштабных беспорядков, как в Поволжье в 1870–1880‐х годах, включая различные права собственности и продолжительное взаимодействие с государственными институтами и правоохранительными органами. Еще одним ключевым фактором была миграция. Благодаря меньшим расстояниям и личным связям с Османской империей крымские татары могли проще реагировать на растущие страхи и экономические трудности и при желании уехать из России. Для сельского населения Поволжья миграция часто означала переезд на восток, в Уральские губернии, Сибирь и Среднюю Азию, а не за границу, но в отличие от купцов и представителей образованного класса, крестьяне не могли стать «трансимперскими» или «транрегиональными» акторами, и лишь немногие из них выбирали этот путь. Даже в Крыму большое число крестьян решало остаться (или вернуться, после того как им не удалось начать новую жизнь в Османской империи).