Инфернальный феминизм

Некоторые исследователи стремились подчеркнуть феминистский потенциал произведений Мендеса. Тамми Бербери, коротко характеризуя «Мефистофелу», называет ее хроникой «женских попыток отвергнуть ожидания, навязываемые женщинам обществом, и зажить по-лесбийски»[1595]. По ее мнению, Мендес в своей прозе в целом подхватывает самые распространенные женоненавистнические представления, помещая их внутрь сложной пародии на то самое патриархальное общество, что их породило, и создает блестящую карикатуру, где обнажает и высвечивает общественные нормы, определявшие женскую жизнь в том обществе, где жил он сам, — ограничительные нормы, касавшиеся образования, сексуальности, брака, экономической независимости и самовыражения[1596].

Притом что желание интерпретировать весь роман просто как пародию, пожалуй, является примером чрезмерно оптимистической феминистской интерпретации, Бербери, безусловно справедливо, отмечает, что «Софор систематически отвергает общественные нормы, пытаясь решать все за себя», и «остро осознает гнет социальных условностей, которые всячески мешают ее самореализации»[1597]. Частью этого систематического отказа от норм можно считать и ее взгляд на саму себя как на дьяволицу, презирающую христианство, и ту покорность патриархальным порядкам, которую оно представляет. Указание на христианство как на главное орудие мужского шовинистического угнетения и выбор в пользу сатанизма как (по умолчанию) средства, которое позволило бы добиться женского освобождения, целиком согласовывались с идеями, высказывавшимися тогдашними феминистками — например, Матильдой Джослин Гейдж. По-видимому, Бербери полагала, что Мендес пытался опрокинуть господствовавшие стереотипы, изображавшие лесбиянок и эмансипированных женщин демоническими существами, и потому воспроизводил это клише в рамках нелепой карикатуры[1598].

Очевидно, «Мефистофела» сбила с толку многих читателей, и Паласьо рассуждает о крайней двусмысленности, скрытой в предполагаемой морали романа[1599]. Посмотрим, например, как обращается с Софи ее муж, барон Жан. Уилти-Уолтерс пишет: «Мне не до конца ясно, считает ли автор изнасилование Софи Жаном законным действием со стороны сексуально неудовлетворенного мужчины, на стороне которого стоит закон»[1600]. Питер Крайл полностью уверен в том, что понял авторскую мысль: «С точки зрения рассказчика-моралиста, Жан здесь — безусловно, здравая и правая сторона. Он просто пользуется своим правом, исполняет супружеский долг, поступает так, как велит ему естество»[1601]. Вместе с тем Крайл подчеркивает «драматичную иронию, тревожный знак для патриархальной морали… что это безудержное проявление мужественности толкает его жену к пожизненному выбору лесбийского пути»[1602]. А еще он отмечает, что в дальнейшем Софор превращается в «героическое чудовище»[1603]. Конечно же, она выглядит образцовой непокорной романтической героиней в сценах вроде той, где она глумится над мыслью о том, что та скучная домашняя жизнь, какая окружала ее в детстве, могла бы стать верным выбором и для нее самой: «Нет, она восставала против этих трусливых мыслей, презирала, отвергала их. Она никогда не согласится отвернуться от себя самой»[1604]. И все же к концу истории ее упрямство несколько ослабевает, она признает свое поражение. Рассказчик сообщает, что наступило время, когда она «перестала поносить простых добрых людей, живших семейно», и признала, что «оказалась неправа в том, что была исключительной, не такой, как другие женщины»[1605].

В прологе и эпилоге, обрамляющих те флешбэки, которые представляют собой остальные части романа, баронесса д’ Эрмеленж, теперь уже увядшая и безобразная морфинистка, называется «мертвенно-бледной императрицей мрачного Лесбоса»[1606]. Таким образом, ее лесбийство на поздних стадиях изображается как нечто болезненное, толкающее ее к нравственной и физической гибели. Однако стоит отметить, что рассказчик оказывается на удивление толерантен к некоторым формам лесбийской любви и чуть ли не в самом начале заверяет читателя, что не случится ничего страшного, если проститутки, пансионерки, светские дамы и другие любительницы сексуальных экспериментов пустятся в небольшие приключения. Другое дело — буйные излишества Софор, в которых, по словам автора, таились бездны порочности[1607]. Такой относительный подход, признающий существование и приемлемых, и неприемлемых разновидностей гомосексуальности, по-своему примечательный, и является одним из нескольких факторов, расшатывающих моральные основы, на которые опирается эта книга.