Инфернальный феминизм

В предисловии к изданию «Мефистофелы» 1993 года Жан де Паласьо истолковал описание семейного счастья в той сцене, где Софор подглядывает за семьей Эмелины, как ядовитую карикатуру: то, что поначалу представляется похвальным возвратом к надлежащему порядку вещей, оборачивается саркастической издевкой над заурядностью этого самого порядка. Притом что роман в целом осуждает лесбийство, Паласьо считает, что автор все же выказывает сочувствие к своей героине и оставляет за ней определенное «величие в преступлении», — так что, как отмечает Паласьо, даже возникает подозрение, что автор в действительности ценит ее яркие и преступающие нормы любовные связи выше, чем мнимые добродетели той мелкобуржуазной жизни, которую она отвергает[1590].

Судя по отзывам современников, в жизни Мендес был бескомпромиссным элитистом, презирал дурной вкус масс и проводил в своей публицистике и прочих сочинениях четкую границу между недосягаемой фигурой литератора (или художника) и широкой публикой[1591]. И потому усиливается впечатление, что его панегирики ограниченным буржуа с их жизненными ценностями — сплошная ирония. Поскольку многие читатели Мендеса в пору первой публикации «Мефистофелы», вероятно, были осведомлены о воззрениях автора, им, скорее всего, трудно было принимать подобные пассажи за чистую монету. Есть в романе и другие места, которые понимать буквально было бы попросту нелепо: например, когда причиной испорченности молодых женщин называется чтение неподобающих книг. Сама Софора рассуждает так: «Для юных девушек все книги — дурные, даже самые чистые, потому что они возбуждают в юных душах тягу к неизвестному, ненастоящему». Затем столь же дурной объявляется музыка: «В волнах звуков витают злые ангелы, духи-искусители; таинственное трепыхание их крыльев — вот что задает ритм мелодий»[1592]. Такие суждения невозможно воспринимать всерьез (ведь получалось бы, что высококультурный автор советует юным девушкам вовсе не читать книг и учит, что всякая музыка — зло). Они служат для того, чтобы придать назидательным мыслям, рассыпанным по роману, или намеренно ироничную, или смехотворно лицемерную окраску, и тем самым предполагаемая мораль повествования просто перечеркивается. Возможно, к тем же выводам многие читатели приходили благодаря тому, что были наслышаны о скандальной личной жизни самого Мендеса.

Некоторые исследователи в самом деле считали Мендеса лицемером. Роберт Циглер называл его произведения «оскорбительными книгами, написанными человеком, который притворялся, будто его возмущают всякие непотребства, а на деле смаковал их подробные изображения», и еще отмечал, что он стоит особняком рядом с другими декадентами «по причине своего ханжеского тона»[1593]. Лиз Констебл называет Мендеса «якобы декадентским писателем, [который] при ближайшем рассмотрении оказывается скорее моралистом и обличителем декадентства»[1594]. Я не уверен, что Циглер и Констебл правы в том, что вот так выделяют Мендеса среди прочих, поскольку одновременное морализаторство и любование пороком кажутся вполне характерной приметой декадентской литературы (примерно так же дело обстояло и в готических романах, во многом послуживших образцами для декадентских произведений), хотя, конечно же, соотношение этих двух позиций весьма разнится от автора к автору. Другие очевидные примеры подобного двойственного подхода — Бодлер и Гюисманс, плоть от плоти декадентского направления. А еще не стоит сбрасывать со счетов возможность того, что Мендес намеренно пронизывал свой текст иронией (или же просто стремился сохранить чистоту своей репутации): оставляя за собой возможность писать на крайне скабрезные темы и выражать устами своей антигероини антибуржуазные взгляды, он одновременно желал потрафить вкусам самой широкой публики, придерживавшейся, как он догадывался, общепринятой морали. Даже если оставить в стороне авторские намерения, очевидная двойственность романа — сама по себе немаловажный знак. Конечно, ее происхождение — интересный вопрос, однако, рассматривая конечный результат, не следует забывать и о том, что автор не всегда в состоянии полностью контролировать свой материал — как получилось, например, с Джоном Мильтоном и Жаком Казотом. По-настоящему важно (во всяком случае, для наших текущих целей) все разнообразие возможных толкований, напрашивающихся (более или менее явно) при прочтении текста, а не (только) те смыслы, которые вкладывал в него автор.