Инфернальный феминизм

Магало, лежа на смертном одре, обращается к Софор с длинной речью-проповедью, надеясь наставить ее на путь истинный. «Правота — за буржуа, — заявляет она. — Они живут спокойно и спокойно умирают»[1566]. Бог, утверждает она, карает тех, кто преступает его законы, и лесбийство придумал Сатана: «Это он, должно быть, надоумил женщин ласкать друг друга, чтобы погубить нас и чтобы разозлить Бога»[1567]. И она сама, и Софор, заключает Магало, — жертвы бесовской одержимости. Рассказчик воздерживается от высказывания каких-либо собственных соображений по этому поводу. Ближе к началу романа он указывает на параллели между демонологическим понятием об одержимости нечистыми духами и кривляньем истеричек, пациенток Шарко, и замечает, что, если такие злые существа действительно способны вселяться в людей, «тогда в баронессе Софор д’ Эрмеленж наверняка обитает какой-нибудь мрачный бес или мрачная бесовка — ведь эти искусители наверняка бывают обоих полов: более грубые — мужского, а более коварные и вкрадчивые — женского»[1568]. Этот бес, сообщает рассказчик, и наделил Софор «нечистой славой и не ведающей сомнений гордостью за несравненный грех»[1569].

Гордыня Софор не дает ей прислушаться к словам Магало, хотя поначалу они и приводят ее в смятение. Вернувшись домой, она мысленно опровергает слова умирающей подруги, и ее мысленный монолог оказывается не менее убедительным, чем выслушанная проповедь Магало, и уж точно — более поэтичным и трогательным:

Разве они были грязны — цветущие губы женщин или свежесть их обнаженных грудей? Грязно — объятье их прекрасных рук, омытых душистыми водами, таившее, словно в живых курильницах, благоуханье столь же пылкое, что благовонья алтаря и мирра дарохранительницы? Нет, нечисто совсем другое — мужская похоть, грубое и жестокое соитие, с его потным ожесточением, с его завершением, в котором желанье захлебывается в омерзении к себе; и поскольку соитие с мужчиной имеет своей целью грязь плодородия, супружеские ночи вызывают ненависть и ужас у чистой мечты о любви[1570].

Ее внутренний монолог продолжается несколько страниц — и дальше она добавляет:

И если было что-то запретное, если исполнение желания не всегда считалось законным, то разве нет величия в бунте против запретов? …Обходить закон, пренебрегать наказанием — значит одерживать победу над судьей. Прекословить Богу значит становиться ровней Богу. Существо, становящееся не таким, каким ему положено быть, творит себя заново, становится на одну ногу с творцом… Женщина, влюбленная в женщину, — это новое правило, и более гордое — оттого, что оно победило другое[1571].

Встав в эту дерзкую, прометеевскую позу, Софор признается самой себе, что, пожалуй, она и вправду одержимая, но каким же славным, каким дивным бесом! Это Люцифер — отважный, как Пентесилея, и изысканный, как парижанка, он подсказывает любые дерзости и обучает всем уловкам. Он грозный и чуткий! Как Бог, который, будь он женщиной, стал бы дьяволом… Это от него ей досталось гордое нежелание опускать глаза под взглядами, полными презрения и ненависти, или нести позор, как блестящий венец…[1572]

Отметим здесь, как живо она переходит от сравнения Люцифера с Пентесилеей (царицей амазонок, воительницей из древнегреческих мифов) к сравнению с парижанкой и использует личное местоимение мужского рода, говоря о своем демоне. Таким образом подчеркивается текучесть пола Сатаны. Интересно, что несколько ранее о самой баронессе говорилось как о воплощении Мятежного Ангела:

И еще сильнее, чем радость от побед, ее охватывала гордость за них! Безнаказанная нарушительница природных законов или замыслов божества, она обладала в своей безумной лихорадке высшей дерзостью Люцифера, который некогда на миг победил Бога[1573].

В другом месте Мендес сравнивает запретный (особенно для женщин) плод и женскую грудь, проводя тем самым связь между лесбийским влечением и грехопадением в райском саду[1574]. Позднее все эти оценки и мнения, как выяснится, подхватит Рене Вивьен, и кажется вполне вероятным, что доводы, которые Мендес вложил в уста своей антигероини, оказали значительное влияние на Вивьен в годы, когда она формировалась как личность. Источником же вдохновения для самого Мендеса, предоставившего своей демонической женщине голос и позволившего ей разражаться красноречивыми длинными монологами, могла послужить знаменитая повесть Жака Казота «Влюбленный дьявол». На эту связь, возможно, указывает и уже упомянутая выше феминизация Сатаны. Как и Казот своей дьяволице Бьондетте, Мендес отводит Софор очень много места для отстаивания ее позиции. Чертой, унаследованной от Казота, может быть и некоторая зыбкость в описаниях женщины-демона (так и остается до конца непонятно, есть ли в ней нечто сверхъестественное или нет), усиливающая общую неоднозначность всего текста.

«Изысканная и грозная бесовка»: лесбийская черная месса