Инфернальный феминизм

Катюль Мендес (1841–1909) имел частично еврейское происхождение и вырос в Тулузе. В 1859 году он переехал в Париж и вскоре подружился с Теофилем Готье (на чьей дочери позднее женился), Бодлером и другими влиятельными писателями[1541]. Бодлер собирался писать романы на разные скабрезные темы (вроде лесбийства) и заранее придумал ряд сочных названий для них — но в итоге эти планы так и не осуществил. Как отмечал Марио Прац, похоже, что Мендес «подобрал эти лакомые кусочки с бодлеровского стола и пристроил их» в собственные прозаическин сочинения. Прац называет Мендеса «самым плодовитым и самым мрачным» из «всех проповедников злополучья» и сетует на его неуклюжий назидательный тон[1542]. В целом позднейшие мнения критиков о Мендесе были невысокими, особенно о его прозе[1543]. Его поэзию, которую он сам считал вершиной своего творчества, оценивали выше, но все равно подавляющее большинство критиков считали (и по-прежнему считают) ее довольно посредственной. Что же касается его прозаических сочинений, то вполне типичный отзыв о них оставил в 1958 году А. Э. Картер: «Непривлекательные курьезы — одновременно и вычурные, и неприятные, как серванты и прочая резная дребедень того периода — с ухмыляющимися уродами из красного дерева»[1544]. Выдержанные в готическом духе романы и рассказы Мендеса, от которых с таким презрением отмахивался Картер, конечно же, акцентировались на чувственности и часто скатывались к легкой порнографии[1545]. Пристрастие Мендеса к этому рецепту верного коммерческого успеха, в сочетании с еврейским происхождением писателя, завоевали ему немало врагов уже при жизни, а журналист правых взглядов Леон Доде (1867–1942) обзывал его le Juif obscène («этот бесстыжий еврей»)[1546]. Другие — особенно те, кому нравилось все странное, — относились к нему с одобрением. Например, Обри Бёрдслей заметил в одном письме: «Катюль Мендес — мой большой любимец»[1547]. Многие собратья по перу и обозреватели тоже хвалили Мендеса, особенно за его цветистый и изящный (хоть и явно грешивший многословием) стиль.

Очевидно, что Мендес не был строгим приверженцем консервативных буржуазных ценностей — ни в писательском творчестве, ни в личной жизни. Американский критик Ванс Томпсон (1863–1925) в книге, опубликованной в 1900 году, назвал его «истинным декадентом», а о молодом Мендесе написал так: «Он писал редкостные стихи — исступленные, сладострастные, бредово-порочные, — потому что была на нем звериная отметина первородного греха»[1548]. В начале писательского пути Мендеса оштрафовали и посадили в тюрьму за написанную им комическую мелодраму, где персонажи спят с трупами и глумятся над религией. Кроме того, в молодости он слыл самым порочным человеком в Париже (а завоевать такую репутацию явно было делом непростым)[1549] [1550]. Через все его творчество проходят антихристианские темы, и во многих стихотворениях едко высмеивается христианская добродетель. Церковь часто выступает в его поэзии врагом личной свободы человека, особенно в эротической сфере, а религиозное чувство вины, порождаемое сексуальной невоздержанностью, объявляется чепухой[1551]. Сатана фигурирует как символ праведного бунта, например, в «Дурном выборе» (1876), где говорится, что Христос совершил ошибку, когда не встал на сторону Сатаны и не взбунтовался против своего отца. Дьявол олицетворяет joie de vivre (радость бытия) и в «Чуде Богоматери» (1872), где он приносит веселье в монастырь, чтобы разогнать царящий там унылый и суровый дух[1552]. В личной жизни Мендес никогда не упускал случая погулять. Известно, что он напропалую изменял и первой, и второй женам, поговаривали еще, что он старательно разыгрывал антигероя[1553]. Поскольку Мендес все время оставался на виду, регулярно писал (и о нем писали) в главных газетах, весьма вероятно, что многие читатели знали о его сомнительных похождениях и воспринимали «Мефистофелу» именно сквозь призму этих слухов.

Мендес всерьез интересовался не только эротикой, но еще и эзотерикой, что явствует из его сборника стихотворений под названием «Геспер» (1872). Там фигурируют сведенборгианские темы и предлагаются обширные толкования мистического учения шведского мыслителя. Впоследствии влиятельный розенкрейцер Станислас де Гуайта (1861–1897) в своей книге 1885 года серьезно и основательно рассуждал о вкладе Мендеса в эзотерическое знание[1554]. Мендес восхищался Элифасом Леви, которого знал лично, и даже познакомил с ним Виктора Гюго[1555]. Эта личная дружба с великим оккультистом представляет интерес (как мы еще увидим), поскольку в «Мефистофеле», похоже, имеются аллюзии на Бафомета из книги Леви.