Инфернальный феминизм

С нашей точки зрения и нарциссизм, и компенсаторные представления о себе являются неотъемлемой частью специфической позиции сатанического вызова, и потому их следует понимать контекстуально — как интегральную составляющую данной стратегии. Присутствие этих элитистских черт, выделяемых Маннинг, едва ли можно отрицать, и на них же обращает внимание Джей, досадуя, что обрисованный поэтессой новый мир красоты и свободы «будет открыт лишь для избранных — талантливых и богатых. Этот мир не придет на смену существующим ныне порядкам: от них туда смогут бежать лишь те, кто найдет средства на такой побег или заслужит его»[1724] [1725]. Джей сетует и на то, что Вивьен и Барни оставались далеки не только от бед других, менее богатых, женщин, но и от какого-либо феминистского контекста. По-видимому, они не поддерживали связей ни с кем из тогдашних феминисток, не проявляли интереса к феминисткам прошлого и даже — по мнению Джей — к другим писательницам вообще[1726]. Вероятно, это объясняется тем, что феминизм в сознании Вивьен был прочно связан с гомосексуальностью. Похоже, она видела в гомосексуальных женщинах высшее и самое утонченное проявление своего пола. Поскольку история не знает ни одной открытой лесбиянки, чей культурный капитал был бы так же значим, как например, у Мэри Уолстонкрафт, и среди суфражисток тоже не было подобных деятельниц, на кого можно было бы ориентироваться, она придумала особую лесбийско-феминистическую идентичность без оглядки на предшественниц или современниц. Пытаясь найти опору, она обратилась среди прочего к сатаническому дискурсу, только пропустила его через фильтр лесбийского мужененавистничества, намеки на которое можно найти у Бодлера, но в еще большей степени — у Суинберна и, в самом концентрированном виде, у Мендеса. Здесь она и нашла символику, в которой отразилось ее понимание христианства и Бога-патриарха как главного врага женщин вообще и лесбиянок в частности[1727].

Джей, как и мы, выражает скептицизм по отношению к наблюдающейся у нынешних феминисток тенденции — судить Вивьен и Барни по политическим стандартам нашего времени. «Если вдуматься, это не их дилемма, а наша», — пишет она и добавляет:

Они не считали себя политически активными феминистками. Они, например, не вступали в борьбу за избирательное право для женщин. Наоборот, они представляли, будто живут в особом поэтическом мире: прежде всего, они следовали за лирой Сапфо, а не за современной политикой[1728].

Однако такая попытка отстоять Вивьен и Барни с индивидуалистических и эстетических позиций едва ли убедила бы Фадерман и компанию: они бы просто увидели здесь очередное подтверждение собственной правоты. Кроме того, в такой позиции нам видится чрезмерное упрощение той цели, которой надеялась достичь Вивьен. А еще здесь наблюдается неудачная попытка развести в стороны поэзию и политику, что в данном случае невыполнимо, тем более что Вивьен (как подчеркивает сама Джей) писала для аудитории, состоявшей, как она себе представляла, исключительно из женщин, и при этом ее стихи почти полностью пронизаны антипатриархальными идеями[1729]. Свести ее творчество к «прежде всего» эстетическим, а не политическим вопросам значило бы допустить, что две эти стороны взаимно исключают друг друга, а такое разделение в данном случае лишено смысла[1730]. Перефразируя известное изречение 1960‐х годов «Личное — это политическое», здесь можно было бы сказать: «Эстетическое — это политическое» — в том смысле, что, как заметила Маннинг, выбор конкретной эстетики (декадентской), вероятно, был как-то связан с тем, что, по ощущениям Вивьен, присущие этой эстетике сатанизм, антибуржуазный настрой и образы могущественных роковых женщин как-то перекликались с ее собственной неприязнью к господствующей идеологии мужского превосходства, которую поддерживало и консервативное христианство. Из-за того, что она больше всего думала о праве избранной группы лесбиянок сбросить цепи, выкованные патриархальными угнетателями, неверно считать ее аполитичной — скорее, ее коллективизм был не очень инклюзивным. А еще, например, заявление Вивьен о том, что она ощущает «жажду справедливости», от имени женщин, которыми помыкают мужчины (в романе «Мне явилась женщина»), опровергает утверждение Джей о том, что Вивьен не считала себя политически активной феминисткой. Пусть эти слова и вложены в уста вымышленного персонажа (который, впрочем, выступает альтер эго автора), их вполне можно истолковать как заявление о том, что и в ее поэзии содержится определенный политический посыл.