Инфернальный феминизм

Когда речь идет об использовании не только инфернальных и зловещих мотивов, но и специфических образов из сатанинского арсенала (к которым в некотором смысле можно смело причислить чернильницу-автопортрет), можно отметить связь Бернар с Жорж Санд, которой актриса очень восхищалась (хотя ее симпатия была не вполне взаимной)[1797]. Санд в одном из самых знаменитых своих романов, «Консуэло» (как читатель наверняка помнит), расточала рискованные похвалы Сатане-освободителю. Другой кумир (и товарищ) актрисы, Виктор Гюго, тоже выражал симпатии к Сатане. Кроме того, близким другом Бернар был Катюль Мендес, и созданный им устрашающий образ лесбиянки-сатанистки Софор, возможно, был отчасти списан с Бернар, дерзко и нарочито пренебрегавшей нормами общественного приличия, — хотя этот образ никак не мог повлиять на игру актрисы с сатанической символикой, служившей знаком этого пренебрежения, потому что роман «Мефистофела» вышел в свет через десять лет после того, как Бернар завершила работу над своей демонической чернильницей[1798]. Однако в то время она вполне могла быть знакома со стихами Мендеса начала 1870‐х годов. Можно было бы усмотреть в ее чернильнице своего рода инверсию знаменитой гравюры Элифаса Леви, изображавшей Бафомета: если у того — звериная (козлиная) морда и женское туловище, то у изваяния Бернар, напротив, — женское лицо и звериное (драконье) тело. Она могла быть знакома с этим изображением, поскольку некоторые ее друзья (Мендес, Гюго) лично знали Леви и с увлечением читали его книги. Притом что сама Бернар, похоже, не питала никакого интереса к эзотерике, учитывая ее в целом пренебрежительное отношение к религии, можно предположить, что бунтарский романтический сатанизм казался ей привлекательным. В детстве Бернар воспитывали в католической вере, но на протяжении большей части жизни она оставалась совершенно равнодушна к религии, хоть ей и нравилось играть, например, Жанну д’ Арк. Однажды она будто бы заявила композитору Шарлю Гуно, набожному католику: «Чтобы я — молилась? Никогда! Я же безбожница»[1799]. Имеется и другое свидетельство такого отношения Сары Бернар к религии — гневные слова из письма одного ее любовника: «Ты не веришь ни во что святое. Для тебя просто не существует святынь, а меня ужасает кощунство»[1800].

С нашей точки зрения, следует помнить, что Бернар одновременно и выступала в роли дерзкой нарушительницы правил, и, как ни странно, побуждала других женщин держать себя в узде[1801]. Мрачноватые стороны ее публичного образа допускали двоякое толкование: в них можно было видеть как знаки яростного сопротивления нормам, так и наглядную демонизацию женского освобождения. И потому Бернар в некотором смысле можно рассматривать как олицетворение и инфернального феминизма, и демонизированного феминизма. Притом что ее имидж отнюдь не строился исключительно на темных и демонических элементах, они все же играли весьма заметную роль. Бернар задала определенный образец поведения, который позднее довела до крайности другая женщина, не игравшая на сцене, зато обладавшая достаточными финансовыми средствами и воображением для создания такого внесценического представления — в пограничье между частной и публичной сферами, — которое по размаху и смелости едва ли не превзошло любые фантазии театральных режиссеров или профессиональных актрис. Речь идет о маркизе Луизе Казати.

Луиза Казати и ее внесценическое представление: триумф демонической женственности

Внучка Луизы Казати (1881–1957) однажды сказала о своей бабушке, что та «как будто шагнула в жизнь из сказки — волшебная, пугающая, наводящая трепет». И еще: «Конечно же, она приехала на такси, но мне все равно казалось, что это удивительное видение прилетело на метле»[1802]. Хотя Луизе Казати и далеко было до славы Сары Бернар, в свое время она была большой знаменитостью, о ней писали в колонках светской хроники газеты всего мира[1803]. Она пестовала свою демоническую личину (часть которой составлял и практический интерес к магическим ритуалам) гораздо откровеннее, чем Бернар. А из‐за того, что сама она не была профессиональной актрисой, ее демонстративное, рассчитанное на публику поведение как бы становилось особой театральной ролью — без театра. Собственно говоря, почти невозможно отделить Казати-женщину от Казати-образа — эксцентричной исполнительницы, придуманной ею ультрадекадентской роли.