Инфернальный феминизм

По-видимому, змеи маркизы несли некий дьяволический смысл, что явствует из одной настенной росписи в парижском доме Казати. В беседке, где размещалась библиотека по магии, а также собрание ее портретов, она попросила одного известного художника украсить широкую стеновую панель картиной, где Казати предстает в образе обнаженной Евы в райском саду, а рядом с ней, в дружеской близости, изображен змей[1824]. Здесь маркиза совершенно ясно указывала на сатанинскую символику змей и выражала определенную симпатию к дьяволу. А так как эта роспись помещалась в библиотеке с эзотерической литературой, можно предположить, что ее сюжет был навеян, скажем, теософским представлением о Сатане как о подателе знания (гнозиса). На одной костюмированной вечеринке, устроенной Казати, хозяйка дома должна была предстать в виде изукрашенной драгоценностями змеи между двумя нагими помощниками, «наряженными» Адамом и Евой (из‐за улюлюканья глумливой толпы, вскарабкавшейся на стену ее сада, маркиза так и не вышла из комнаты, и публика не увидела ее в этом обличье)[1825]. На другом званом приеме она выпустила на пол танцевального зала множество змей, причем одни из них были механическими (их изготовил немецкий мастер-игрушечник), а другие — живыми[1826].

Вероятно, Казати сознательно использовала сатанинские мотивы, видя в них дерзкую эмблему независимости и бунтарства. Выбор дьявольской символики в качестве одного из средств самомифологизации едва ли был случаен. Она была хорошо знакома с декадентской традицией, в рамках которой именно эти мотивы применялись в похожих целях, а еще они служили характерными знаками элитистской отчужденности от общепринятых моральных норм — в частности, тех, что ограничивали женскую жизнь и свободу, — и от консервативных идеалов, которые отстаивал католицизм. Статус разведенной женщины уже формально ознаменовал разрыв маркизы с церковью, и таким способом она, возможно, желала продемонстрировать еще красноречивее, что ей нет никакого дела до церковного морального кодекса.

Оккультные вечеринки, эзотерические ритуалы и волшебный дом маркизы

В своих бесконечных ролевых играх Казати неизменно делала акцент на мрачных и зловещих чертах: например, она позировала для портрета в образе Чезаре Борджиа с кинжалом в руке, — причем этот кинжал из ее личной коллекции некогда действительно принадлежал этому знаменитому злодею. На других портретах она представала в обличье горгоны Медузы и леди Макбет. Картина, где она нарядилась Борджиа, интересна еще и с точки зрения игры с переворачиванием гендерных ролей. Эта склонность к мужским нарядам роднила Казати с другими женщинами, о которых уже шла речь выше (например, с Блаватской и Бернар), любившими бросать вызов традициям и общественным нормам. Во всех этих случаях опрокидывание гендерных стереотипов сопровождалось использованием пугающей символики. Например, судя по рассказам о том, что вместо обычной бумаги Казати писала на черном пергаменте с гербом в виде черепа и розы, все темное и макабрическое не только становилось деталями ее одежды и аксессуаров, но и являлось неотъемлемой частью общей эстетики, которой придерживалась маркиза[1827]. Однако, тяготея ко всему недоброму и страшному, она охотнее и чаще всего обращалась за образами к оккультизму и чертовщине. На эту же сторону больше всего обращали внимание и газетчики. Например, однажды в колонке Harper’s Bazaar написали, что, глядя на маркизу, «невольно думаешь, что волшебным образом ожила одна из гравюр Гойи»[1828].