Инфернальный феминизм

В «Может быть — да, может быть — нет» д’ Аннунцио «эзотеризирует» Казати и окружает ее разными магическими и оккультными образами. Например, он размышляет об «алхимии» своей героини, списанной с маркизы: «Силой какого огня превращала она вещество своей жизни в такую патетическую, могучую красоту?»[1847] Если же вернуться к прототипу, можно задаться и таким вопросом: чего она добилась этим превращением? Один из гостей Казати, описывая ее появление на балу, вспоминал, что она предстала «каким-то существом из снов, ожившей легендой»[1848]. Эта мифологизация и была для нее самым важным. Прибегая к этому средству, она, как и Бернар, поднималась над уровнем простых смертных и тем самым рушила барьеры, так мешавшие обычным женщинам. Возвышение до статуса грозной мифической фигуры являлось своего рода моральным бунтом, отвержением тех мелких вспомогательных ролей в жизненной драме, что предлагались большинству земных, смертных женщин, даже знатных. Трудно сказать, насколько прочно Казати вжилась в мифологию, возникшую на рубеже веков вокруг образа роковой женщины. Быть может, она просто играла на людях, но сбрасывала маску, как только светские приемы заканчивались. Впрочем, такое предположение не кажется очень уж правдоподобным: похоже, она действительно всей душой погрузилась в придуманную ею ролевую игру. Однажды Казати назвали «актрисой без театра, которая всю жизнь играет для толпы, и больше даже для себя самой, те роли, что родились в ее воображении»[1849]. Получается, что главным зрителем, которому адресовались ее представления, была она сама. Если мы с этим согласимся, то будем считать, что она не столько воплощала (более или менее женоненавистнические) фантазии мужчин, чтобы сделать им приятное, сколько создавала ту личину, которую нравилось носить ей самой. Поначалу, возможно, ее «зрителем», а может быть, даже побудителем ее ролевой игры был д’ Аннунцио, но, глядя на ее жизненный путь издалека, вряд ли можно утверждать, что она так уж стремилась угодить кому-либо из мужчин. Она была слишком занята тем, что всячески угождала самой себе, удовлетворяла собственные капризы и прихоти и более или менее самостоятельно придумывала себе новые образы. Как отмечали Райерсон и Яккарино, «способность [Казати] становиться всем, чем она только пожелает», следует признать «редкостью для той эпохи, особенно среди женщин — независимо от сословий»[1850].