Инфернальный феминизм

Передавали такие слова Казати: «Я хочу быть живым произведением искусства». Поэтому ее попытку сделаться самой диковинной женщиной в Европе можно расценить как художественный замысел, масштабный Gesamtkunstwerk (синтез искусств), хотя плоды ее трудов и выставлялись вне каких-либо традиционных учреждений, придуманных для демонстрации художеств[1812]. Тем не менее ее связи с миром искусства были весьма крепкими: она общалась с некоторыми из важнейших художников своей эпохи и выступала для них музой и покровительницей. Маркиза подружилась, например, с Филиппо Томмазо Маринетти (1876–1944), который в ту пору как раз закладывал основы футуризма, а потом — с фотографом-сюрреалистом Ман Рэем (настоящее имя — Эммануэль Радницкий, 1890–1976), чей творческий прорыв начался как раз с портрета Казати[1813]. Он был лишь одним из многих художников, изображавших ее в разные годы, и эти портреты очень способствовали ее международной славе. Карьера Казати как мрачной музы началась с портрета, выполненного известным живописцем Джованни Болдини (1842–1931) и вызвавшего сенсацию на выставке Парижский салон в 1909 году. Один критик написал в Le Figaro, что ее необычное лицо «с большими глазами навевает мысли о „ведьмовском шабаше“», и еще назвал ее образ какой-то «анти-Джокондой»[1814]. А в скором времени маркизу Казати принялись увековечивать и в бесчисленных литературных сочинениях. Начало этому процессу положил роман д’ Аннунцио «Может быть — да, может быть — нет» (1910)[1815]. Многие увидели в ней живое воплощение женщин, созданных коллективным воображением декадентов, — и к Казати потянулись художники, которых привлекало все чудно́е. Так она стала музой немецкого подражателя Бёрдслея, Ханса Хеннинга фон Фойгта (1887–1969), больше известного под прозвищем Алистер; после их первой встречи в 1914 году он множество раз изображал маркизу[1816]. Позднее писатель и книжный иллюстратор Филипп Жюллиан писал об Алистере: «Его рисунки — более беспощадные, чем бёрдслеевские, — могли бы служить иллюстрациями к журналу мод в Аду — с маркизом де Садом в должности главного редактора и Казати — в качестве единственной модели»[1817]. Как и Казати, Алистер интересовался оккультизмом, и среди его личных знакомых и вдохновителей был, например, британский художник и маг-новатор Остин Осман Спейр (1886–1956)[1818]. Всего одно дружеское рукопожатие отделяло Казати от видного оккультиста, практиковавшего магические обряды с ярко выраженной «темной» окраской.

Как это было и с Сарой Бернар, важной гранью экстравагантной личины Казати служил ее зверинец с экзотическими животными. Хотя, конечно, вряд ли кто-нибудь всерьез верил в подобные вещи, ходили слухи, будто Казати — реинкарнация Цирцеи и множество ее странных питомцев — в действительности заколдованные ею мужчины[1819]. В ее венецианском палаццо был сад, где жили белые павлины и черные дрозды-альбиносы, а по городу она любила гулять с парочкой гепардов на поводке (их часто ошибочно принимали за леопардов). В ее личном зоопарке обитали миниатюрный крокодил, борзая с выкрашенной в синий цвет шерстью и попугай по кличке Бра-кадабра[1820]. Но животным, с которым со временем ее стали ассоциировать больше всего, была змея. В разные годы Казати держала и всегда брала с собой в поездки нескольких таких спутниц, сажая их в особые шкатулки с внутренней атласной обивкой, выполненные по заказу маркизы лучшими ювелирами[1821]. Она брала с собой змей, даже отправляясь на званые ужины, и однажды, если верить одной из ходивших о Казати баек, в течение всей трапезы ее руку обвивала большая змея. В другой раз ее спросили, не египетское ли на ней золотое ожерелье, — как вдруг «ожерелье», оказавшееся живым, стало разворачиваться на глазах у пораженных гостей[1822]. А еще рассказывали, будто вместо пояса она «надела» однажды живого удава[1823].