Инфернальный феминизм

Другим значимым интертекстуальным источником является образ Сатаны как символа свободы и праведного бунта. Уорнер вступила в ряды коммунистической партии Британии только в 1935 году, однако вполне разумно предположить, что подобного содержания тексты она могла читать гораздо раньше[2230]. Уже в 1924 году она сочиняла стихи о Розе Люксембург, а ее друг Арнольд Рэттенбери писал, что ее «обращение» в коммунистическую веру произошло отнюдь не внезапно[2231]. И до, и во время написания «Лолли Уиллоуз» Уорнер могла встречать положительные высказывания о Сатане у идеологов вроде Прудона, Бакунина или у американских анархистов, которые назвали свою газету (выходившую в 1883–1907 годах) «Люцифер»[2232]. Конечно, это лишь догадка. С гораздо большей уверенностью можно утверждать, что Уорнер читала некоторые произведения английских романтиков, содержавшие элементы литературного сатанизма[2233]. Эти интертексты важны еще и потому, что позволяют понять, под каким углом, скорее всего, воспринимала «Лолли Уиллоуз» по крайней мере часть читателей. В конце концов, этот роман соотносился с условностями смутно очерченной традиции, с которой многие были в той или иной степенью знакомы.

Как уже говорилось в предыдущих главах, существовала и традиция, связывавшая феминизм с дьяволом, причем эту связь проводили как приверженцы, так и враги феминистского движения. Мы бы сказали, что уорнеровского Сатану легче всего понять, если рассматривать его в одной связке с «Историей Мэри Маклейн», с инфернальным феминизмом в «Возмущении ислама» Перси Шелли, со славословиями Рене Вивьен, восхвалявшей Сатану как божество феминизма и лесбийства, с воззрениями феминисток-теософок, вслед за Блаватской использовавших контрпрочтение третьей главы Книги Бытия как орудие суфражистской агитации, с сократическим Сатаной из «Женской Библии», да даже и с дьяволическими ужимками и выходками беззаботной маркизы Казати (чьи вкусы в манере наряжаться наверняка очень позабавили бы Уорнер), о которых в ту пору часто рассказывали в женских журналах. Другой яркий пример — популярные обзоры исторического развития образа дьявола, в которых иногда отмечалось, что Бог предстает в роли женоненавистника, а Сатане, что логично, выпадает роль союзника всего женского рода[2234]. Что же касается особой аллегорической роли ведьм, ее можно рассматривать в свете таких книг, как «Ведьма» Мишле, «Женщина, церковь и государство» Гейдж, «Арадия» Лиланда, оглушительно знаменитый в свое время рассказ Эджертон «Поперечная линия» и так далее. А еще, конечно же, нужно учитывать в корне противоположную традицию демонизированного феминизма, в которой феминизм ассоциировался с ведьмами, а также с дьяволом.

Текст Уорнер можно было бы расценивать как отклик на буквальную демонизацию феминисток, а именно — как переворачивание этого подхода и превращение Сатаны и ведьм в позитивные символы феминистского сопротивления. Однако это не только протест, но и продолжение той самой тенденции — изображать с симпатией ведьму и сочувствующего ей бога-бунтаря, — которую мы уже наблюдали у Эджертон, Вивьен, Гейдж и других. Ни одна из указанных интертекстуальных связей не является прямой. Невозможно убедительно доказать, что Уорнер была знакома с большинством перечисленных писательниц, хотя привходящие свидетельства и выглядят довольно вескими. Вполне возможно, что они влияли на нее просто как смутные понятия, носившиеся в воздухе — в ее интеллектуальном окружении. От этого они не становятся менее важными, их все равно следует учитывать[2235]. Таким образом, все вышеупомянутые тексты могли косвенно направлять Уорнер, и избранная ею тема для многих читателей была опознаваема и понятна.

«Мне хотелось бы попасть к ней в ковен»: обед с Маргарет Мюррей и «Ведьмовское очарование»