Иногда корабли

Перед воротами очередь хуже рыночной,
Тесно и потно, дети, пропойцы, бабищи.
Это понятно – на стороне изнаночной
Нет уже смысла выглядеть подобающе.
Топчутся – словно утром в метро на Бутово,
Словно в Новосибирске в момент затмения.
Десять веков до закрытья – а им как будто бы
Десять минут осталось, а то и менее.

Тошно и душно. Скоро там будет кровь или

Обмороки. Мария отходит в сторону,
Где посвободней, где веришь, что Райский сад,
К хрупкой высокой девочке с тонким профилем,
С косами цвета сажи и крыльев ворона
И с серебряными нитками в волосах.

Смотрят оттуда на всё это злое варево

И им просто приходится разговаривать.

Ты откуда? Я – из большого города,

Я оттуда, где небо не помнит синего,
Добраться до дома – разве что на троллейбусе.

Ты будешь смеяться – родители шибко гордые,

Имечко – Пенелопа, а мне – носи его.
Ладно, хорошо, что еще не Лесбией.
А ты откуда? Я тоже, знаешь, из города,
Мои родители были – напротив – лодыри.
Когда окликают – я не беру и в голову.
Как Мюллер в Германии, Смит на задворках Лондона.

Но как бы то ни было – я сюда не хотела,

Вот если бы он не ушел тогда в злую небыль.
Вот если бы мне хоть слово о нем, хоть тело.
…Молчат и смотрят каждая в своё небо.

А мой я даже знаю, куда ушел.

И мне бы – хоть знать, что там ему хорошо.

А в очереди предлагают кроссовки дешево

И сувениры в виде ключей на пояс.
…Ты знаешь, как это бывает – вот так всё ждешь его,
А после не замечаешь, что едет поезд.
И ищешь силы в себе – потому что где ж еще,
И давишь тревогу в объятиях серых пепельниц.
…Или тебе говорят: «Ты держись». Ты держишься
За поручень, за нож, за катетер капельниц.

А я была – и внешне так даже чистенько,

Ходила на работу бугристой улочкой,
В метро по вечерам набивалась плотненько.
А муж мой сошел с ума и в конце бесчисленно
Вырезывал колыбельки, игрушки, дудочки,
Он, знаешь, был высококлассным плотником.

Да что я тебе говорю – ты уже ученая.

Пенелопа гладит теплые кудри черные.

Говорит – послушай, но если бы что-то страшное,

То как-нибудь ты узнала бы – кто-то выдал бы,
А значит, что есть надежда – минус на минус.
– Мне снилось, что Иосиф ножом окрашенным
На сердце моём его имя навечно выдолбил.
– И мне, ты знаешь, тоже такое снилось.

Их накрывает тень от сухой оливы.

Толпа грохочет, как камни в момент прилива.

Он мне говорил – ну что со мной может статься-то,

По морю хожу на цыпочках – аки посуху,
В огне не горю, не знаю ни слёз, ни горя.
Цитировал что-то из Цицерона с Тацитом,
Помахивал дорожным истертым посохом.
– Я знаю, Мария. Мой тоже ходил по морю

Мой тоже побеждал, говорил, подшучивал,

Родился в рубашке – шелковой, тонкой, вышитой,
И всё – убеждал – всегда по его веленью.
А если не по его – то тогда по щучьему,
Забрался на самый верх – ну куда уж выше-то,
Не видел, что стою уже на коленях.

И вот еще – утешали меня порою,

Что имя его гремит, словно звон набатный.
Подсунули куклу, глянцевого героя,
Как Малышу – игрушечную собаку.

– Я знаю, знаю. Я слышала в шуме уличном,

Что он, мол, Бог – и, значит, на небе прямо.
Как будто не догадаюсь, как будто дурочка,
Как будто бы у богов не бывает мамы.

– Он всё говорил, что пути его бесконечны.

– Конечно.

И гогот толпы – как будто в ушах отвертками,

Как будто камнем в вымученный висок.
Пенелопа нелепо курит подряд четвертую.
В босоножки Марии забился теплый песок.
Ну, что там? Доругались ли, доскандалили?
А было похоже – снег заметал в сандалии,
Волхвы бубнили в ритм нечетким систолам,
Какой-то зверь в колено дышал опасливо,
И он был с ней неразрывно, больно, неистово,
О Боже мой, как она тогда была счастлива.

– Да, что мы всё о них… Кстати, как спасаешься,

Когда за окном такое, что не вдыхается,
Сквозь рваный снег гриппозный фонарь мигает,
Когда устало, слепо по дому шаришься
И сердце – даже не бьется, а трепыхается?
– А я вяжу. И знаешь ли, помогает.

Вяжешь – неважен цвет, наплевать на стиль,

А потом нужно обязательно распустить.

И сразу веришь – он есть. Пусть он там, далекий, но

Ест мягкое, пьет сладкое, курит легкие,
И страх отступает и в муках тревоги корчатся.
Но точно знаешь – когда-нибудь шерсть закончится.

Наверно, просто быть кошкой, старушкой, дочерью,

Кем-нибудь таким беззаботным, маленьким.

– Эй, девушки, заходите. Тут ваша очередь!

Вы, кажется, занимали тут.

Он смотрит на сутулую стать Мариину,

На Пенелопин выученный апломб.
И думает – слышишь, кто-нибудь, забери меня,
Я буду сыном, бояться собак и пломб.
Я буду мужем – намечтанным, наобещанным,
Я буду отцом – надежней стен городских.
Вот только бы каждый раз, когда вижу женщину —
Не видеть в ее глазах неземной тоски.

И стоит ли копошиться —

Когда в них канешь,

Как будто сердце падает из груди,

Как будто вместо сердца теперь дыра.
И он открывает дверь в их неброский рай,
Где их паршивцы
Сидят на прибрежных
Камушках
И никуда не думают уходить.