Иностранная литература: тайны и демоны

Эрлихман предположил, довольно здраво, что книги Кинга популярны потому, что возвращают читателя в детство. И в самом деле, бояться того, что живет под кроватью, в темноте, или думать о том, кто жил до тебя в гостиничном номере, способен только ребенок – и по двум причинам: во-первых, это детская острота восприятия, которую Кинг, слава богу, не утратил и в зрелые годы, ему 21 сентября 2019 года исполнилось семьдесят два. А вторая – аналогия с детством, детские представления о морали, детские представления о норме. Не случайно Кинг в своей самой, наверное, откровенной книге «Bare bones» (у нас не переведенной; точнее всего было бы перевести как «Подноготная», «Голая кость») говорит, что писатель ужасов – это агент нормы. Очень точная формула. Агент нормы именно потому, что при отсутствии нормы ужасы не пугают никого. Может быть, именно поэтому в России нет по-настоящему культуры триллера. Нет и никогда не будет. Потому что отклонение от нормы и есть российская норма. Достаточно посмотреть, например, фильм Роба Шмидта «Поворот не туда» и увидеть, как студенты приезжают на заброшенную бензоколонку, на которой вдобавок нет бензина, все кругом заржавело и нет никого, – это становится для студентов началом пути к ужасу. Но в Костромской области вряд ли кто-нибудь удивится чему-то подобному. Точно так же, думаю, ни один постоянный русский читатель Кинга, который воспитан на чудовищном рассказе «Крауч-Энд», не испугается такого Крауч-Энда в России, потому что этот Крауч-Энд за каждым поворотом. В России это повод для анекдота: пьяный командировочный просыпается и видит в газете абсолютно кинговский лозунг «Ленин – кыш, Ленин – мыш, Ленин – тохтамыш!». Для Кинга это было бы ужасом, а наш человек понимает, что он просто попал в Таджикистан, ничего в этом страшного нет.

Кинговский кошмар для российского читателя – приятное отвлечение от реальности. И в этом смысле верна мысль Елены Иваницкой, прекрасного критика, с которой мы опознали друг друга именно по любви к Кингу. Я когда-то делал с ней диалог для любимого «Собеседника» о том, почему читатель любит читать ужасы. На что Иваницкая со всей своей ростовской казачьей прямотой заявила: «Ужасы – это дневник Анны Франк, и их читатель читать не любит. Ужасы – это Шаламов, и пойдите заставьте кого-нибудь прочитать Шаламова. А Кинг – это не ужасы, это джакузи». Пожалуй, я согласен и с этой трактовкой: действительно, ужасами Кинга читатель заслоняется от действительности.

Но на это есть вполне резонное возражение: у Кинга далеко не все ужасы столь комфортны. Возьмите знаменитое «Кладбище домашних животных», которое Кинг три раза начинал и три раза бросал просто из суеверия, потому что вся семья Луиса Крида в романе гибнет, Луис Крид очень похож на Кинга, а жена его Рейчел – на жену Кинга Табиту Спрус, не говоря уже о том, что он в этом романе напрямую сводит счеты с тестем и тещей, которые срисованы просто один в один. (Это те самые тесть и теща, у которых он никогда не попросил денег, хотя уж они-то могли бы помочь, когда семья Кинга жила на его зарплату в прачечной и редкие гонорары. «Табита, убей меня, но у твоих родителей я не возьму ни цента!» И действительно, никогда не взял.) И этот его собственный суеверный страх передается и читателю. «Кладбище домашних животных» – это тот ужас, ужас смерти, реальной смерти, и ужас посмертного существования, от которого хочется спрятаться.

Почему же тогда мы так Кинга любим? Я долго думал и придумал свой ответ, совершенно в своем духе, ответ сугубо эстетский: любовь к литературе ужасов означает любовь к качественному продукту.

Бездарный писатель может написать хорошую семейную сагу, чему доказательством, например, бесчисленные советские романы из жизни сибирских крестьян и коммунистов: «Вечный зёв», как называли роман «Вечный зов» Анатолия Иванова, или роман Георгия Маркова, главного советского писателя, руководителя Союза писателей, «Строговы», или «Горькие травы» Петра Проскурина, на которые стояли очереди во всех санаторных библиотеках, потому что это хорошая снотворная литература.

Бездарный писатель, в принципе, может написать неплохой исторический роман, чему свидетельством, например, почти вся американская серьезная историческая проза и даже «Унесенные ветром», книга, в которой работает не столько талант, сколько обида за южную цивилизацию. Не случайно Пегги, как называли Маргарет Митчелл друзья, воскликнула, когда увидела массовку на съемках картины режиссера Виктора Флеминга: «Ну, знаете, будь у нас столько народу, мы бы не проиграли!»

Иногда мотором литературы может быть жажда денег (Кинг, конечно, работает не за бабки, он уже обеспечил и правнуков), может быть обида, может быть просто графоманское желание, а может быть замещение неудовлетворенного чисто сексуального желания – и вот вам, пожалуйста, «Пятьдесят оттенков серого», серо-буро-малинового и всех прочих оттенков, голубого, например, что мы вскоре, я уверен, прочтем. Это может написать бездарь. А вот написать страшную книгу бездарь не может.