Иностранная литература: тайны и демоны

Этот страшный Восток, который принес свои подсознательные техники, свой навык управления змеями, гипноза, наведения снов и галлюцинаций – все это присутствует и в мире Конан Дойла. То, что хаос шевелится под ясными, понятными интеллектуальными построениями Холмса, мы чувствуем с самого начала. Мы понимаем, как действуют его преступники, но почему они так действуют – мы не поймем никогда. Ведь готика – это не просто уютные кошмары Анны Радклиф, где в конце концов всегда торжествуют любовь, добро, не уютный мир «Кентервильского привидения» Оскара Уайльда. Готика – это судьба самого Конан Дойла. Готика – это прочная уверенность в том, что в мире никогда не побеждают ясное сознание и чистый дух. Стоит нам выйти за пределы светлого поля нашего сознания, как называл это Марсель Пруст, мы немедленно попадаем в зловонное болото, и боже нас упаси оказаться у этих болот «ночью, когда силы зла царствуют безраздельно!»[55]. И обратите внимание: носителями зла являются силы природы – собака и болото, а человек с крошечным островком его разума так же бессилен перед этой природой, как бессильна, например, человеческая воля перед страшной медузой львиная грива.

Что еще нам чрезвычайно важно подчеркнуть, когда речь идет о Холмсе и Ватсоне? Конан Дойл был убежденным спиритом и, как врач, доказывал, что в слюне спирита, помимо собственных слюнных телец, находятся еще и чуждые слюнные тельца непонятной природы, то есть какой-то дух в медиума все же вселяется. Полагаю, что для Конан Дойла это было моментом исключительно добровольного выбора – верить или не верить в потустороннее. Просто ему не нравилось, что его главный конкурент Герберт Уэллс – сугубый рационалист. Конан Дойлу хотелось от него отличаться, не хотелось быть на него похожим. Поэтому он постоянно говорил, что революция, которой так домогается Уэллс, – это все равно что срубить дерево, чтобы оно лучше плодоносило. Поэтому он доказывал, что борьба за чьи-либо общие права только разрушит старую добрую Англию. По этим же причинам он всю жизнь доказывал, Уэллсу вопреки, что материалистическое миропонимание убого, плоско, что оно не объясняет мира, не дает нам надежды. Отсюда же его фанатичная вера в то, что в мире обитают феи, что фей можно даже сфотографировать, что можно разговаривать с духами. Сам он утверждал, что получал от духов очень важные предсказания.

И обратите внимание: многие люди начала XX века верили в спиритизм. Ну, казалось бы, удивительная чушь – уже Толстой в комедии «Плоды просвещения» (1890) высмеял образованных господ с их спиритическими сеансами. Но почему-то Томас Манн в «Волшебной горе» (1912–1924) заставляет героев устраивать спиритический сеанс, и Ганс Касторп задает вопрос, сколько времени он проживет в санатории, куда приехал навестить больного брата. Ему отвечают: пройди свою комнату по диагонали. Потом Ганс понимает, что ему надо просто суммировать цифры, а у него комната № 34 – и он прожил в санатории семь лет. Значит ли это, что Манн верил в спиритизм? По всей видимости, да. Или ему нравилось в это верить.

Точно так же Конан Дойлу нравится верить, что смысл не исчерпывается рациональностью. Именно поэтому большинство прозрений Холмса иррациональны. Ватсон может заметить все то же самое и сделать те же самые выводы, но щелчка, сдвига в его уме не происходит. Этот демонический сдвиг может быть привнесен только гением – человек до этого додуматься не может. И пока Конан Дойл верит в то, что миром движут нематериальные силы, у него получаются хорошие страшные рассказы. Если бы он попробовал написать рассказ, в котором все становится понятно, то Холмс стоял бы в одном ряду с Пуаро и мисс Марпл, то есть где-то в третьем ряду литературных персонажей. А он стоит в первом – рядом с Одиссеем, со Швейком, с Остапом Бендером. Вечный герой. И сколько бы мы ни прочли про Холмса, нам все мало. Чем глубже мы проникаем в бездну, тем эта бездна неотразимо привлекательнее.

Что касается собственно русских приключений Холмса и Ватсона, то известно, что даже в царской семье вслух читали «Собаку Баскервилей», это было любимым развлечением. Но после того как возникла мода на Холмса и Ватсона, вслед за пинкертоновским циклом появились бесчисленные продолжения и подражания, сыщицкая литература удостоилась желчного разбора Корнея Чуковского[56]. Шерлок Холмс, пишет Чуковский, перерождается и «выныривает» (выражение Чуковского) в массовой литературе в образе Ната Пинкертона, единственное оружие которого – кулак.