Иностранная литература: тайны и демоны

Это первое достоинство модернистского романа – переход от рассказа к показу – наиболее наглядно в «Улиссе» Джойса, где каждая глава выдержана в своей темпоритмике, со своей особой лексикой. Такое же ощущение создает и «Швейк», написанный бесконечно суконным языком, точнее, смесью языков. В тексте очень много немецких заимствований, грубые ругательства в основном мадьярские, а чешских языков даже два: язык пивных и язык официозных документов. Туда щедро включаются приказы, множество раз цитируются военные реляции, речи проповедников, и все это происходит на фоне беспрерывного алкоголизма, трусости, зверства, насилия, так что мы получаем очень точную не только языковую, но и физиологическую картину солдатского быта, сосредоточенного на жратве, естественных отправлениях, постоянном страхе, что вот куда-то повезут. А когда наконец привезли, обнаруживается, что оружие везут в другом эшелоне, и солдаты оказываются совершенно безоружны и беспомощны перед лицом противника; вдобавок и противник оказался вовсе не противником, а своей же артиллерией, которая пристреливается по своим.

Этот беспрерывно нарастающий абсурд войны заставляет спросить: а где же, собственно, героизм? Героизма не было никакого. Просто в одном случае абсурд приводил к такому стечению обстоятельств, что мы оказывались на коне; в другом – везло противнику, и в этом смысле «Швейк» – произведение, опасное для советской власти, которая зиждилась на эпических былинных описаниях подвигов. В «Швейке» нет ни одного подвига, а есть беспрерывная торжественная порка (третья часть так и называется – «Торжественная порка», четвертая – «Продолжение торжественной порки»). Но вот что удивительно: роман этот в Советском Союзе был исключительно популярен, издавался, переиздавался, экранизировался, видимо, под тем соусом, что это происходит в буржуазной армии, а в нашей армии не может быть ничего подобного. И по этой же причине «Бравый солдат Швейк» старательно изымался из военных библиотек, должно быть, чтобы мы не догадались, что у нас все то же самое.

Вторая особенность модернистского романа состоит в довольно существенной эволюции героя. И вот это важно.

Каждая национальная культура – и об этом мы не раз говорили – создается тремя эпосами: о войне, о странствии и о самоубийстве Бога. Синтезом всех трех сюжетов является, безусловно, роман Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», который сополагают со «Швейком» особенно часто, потому что тема еды и фекалий занимает ренессансного и модернистского авторов примерно в равной степени; в какой-то степени это «Гамлет» и, конечно, «Дон Кихот». И вот Швейк – и это нужно подчеркнуть – безумный идальго и здравомыслящий простодушный Санчо в одном лице.

Отсюда вечный вопрос, который постоянно задают: следует ли считать Швейка идиотом? Ответ прост: Швейк – безусловный идиот, причем не в древнегреческом значении[79]. В оригинале романа это слово можно перевести как просто «дурак», «шлимазл», «неудачник», «растяпа», если хотите. Но при всем том Швейк, конечно, идиот. Все попытки увидеть в Швейке человека, ненавидящего войну, даже в каком-то смысле идейного противника Австро-Венгерской монархии, а впоследствии союзника большевиков… Нет, это принципиально невозможно, да и не нужно!

Швейк – идиот, но тем не менее он и есть герой нашего времени, герой массы. Главный спор между Честертоном и Киплингом шел о том, следует ли обывателя считать героем, и Честертон держит сторону обывателя с его здравым смыслом. Впоследствии выяснилось, что обыватель-то как раз и есть фундамент фашизма. И вот Швейк – это человек, который встраивается во всякую структуру, Швейк, если угодно, тот же солженицынский Иван Денисович, только Швейк способен довести до абсурда любое начинание: «Осмелюсь доложить, – откликнулся Швейк, – я сам за собой иногда замечаю, что я слабоумный, особенно к вечеру…» Но между тем Швейк – еще и фундамент этого режима, Швейк олицетворяет собою переход человека массы из фона в героя. Пожалуй, Гашек и сам не очень хорошо понимал, с чем столкнулся, потому что в романе Швейк отчасти является его альтер эго и проходит через те же мытарства, через которые прошел Гашек, при этом является не только его своеобразным протагонистом, но и антагонистом.

Представьте себе жизнь рядом со Швейком. Я служил со множеством швейков в Петербурге в 1987–1989 годах. Они были забавные, эти швейки, но поговорить с ними по душам, развеять с ними бесконечную казарменную тоску, даже просто поговорить о доме было совершенно немыслимо. У них на все случаи жизни была идиотская байка про то, как кто-то где-то обделался. Это единственное, чем они могут проявить эмпатию.