Иностранная литература: тайны и демоны

Есть вполне обоснованное мнение, что, если бы Гашек закончил роман, его бы, скорее всего, не перевели в России. Потому что бравый солдат должен был попасть в русский плен, потом принять участие или в восстании белочехов, или в установлении советской власти где-нибудь в Бугульме, где бывал и женился сам Гашек, и там увидеть тот же бесструктурный абсурд, ту же тоску по жратве, ту же беспрерывную задницу на всех уровнях. Правда, на этот раз ярко-красную, патриотичную и при этом марксистскую. Но никаких формальных изменений в книгу это бы не привнесло. Напротив, идиотизм армии продолжился бы идиотизмом большевистской диктатуры. Гашек был по своей природе так устроен, что везде видел пафосный абсурд, и я не думаю, что Чапаев, который мог бы стать героем его романа, – они воевали более-менее в одних и тех же местах, – чем-нибудь отличался бы от поручика Лукаша или фельдкурата Каца. Чапаев Гашека точно так же говорил бы всякую ерунду, не знал бы, за кого он: за большевиков или за коммунистов, – и точно так же питался бы горохом и издавал соответствующие звуки. То есть встроился бы в тот же абсурд.

Можно сказать, что Швейк – народный герой, но это какое-то уж совсем печальное мнение о народе. Кстати, модернист должен придерживаться именно такого мнения, потому что он умнее этого народа, он не поклоняется всяким фетишам вроде массы. Швейк же, как человек массы, никакими особенно добрыми качествами не отличается. Его единственное преимущество в том, что его нельзя зажечь энтузиазмом. Вот разных подонков, которых сейчас вокруг нас огромное количество, энтузиазмом зажечь очень легко. Они с энтузиазмом готовы истреблять жидов, или, поскольку жидов осталось мало, истреблять либералов, или, поскольку либералов уже не осталось, истреблять толстых, или кудрявых, или очкастых, – им совершенно не важно кого, они просто хотят истреблять, их томит героический зуд – то, что Алесь Адамович очень точно назвал «радость ножа». Швейка этим зажечь совершенно невозможно, и, может быть, поэтому в определенном смысле мы воспринимаем его радостно. С другой стороны, это совершенно не должно и утешать, потому что Швейк одинаково неспособен как к зверству, так и к героизму. Швейк – это герой нового времени, в котором все великие абстракции одинаково скомпрометированы. Ни за добро, ни за зло он воевать не будет. И вместо того чтобы спасать девицу от изнасилования, он расскажет про Ружену Гаудрсову, которая «в позапрошлом году служила в одном пражском винном погребке на Платнержской улице и подала в суд сразу на восемнадцать человек, требуя с них алименты, так как родила двойню. У одного из близнецов один глаз был голубой, другой карий, а у второго – один глаз серый, другой черный, поэтому она предполагала, что тут замешаны четыре господина с такими же глазами. Эти господа ходили в тот винный погребок и кое-что имели с ней. Кроме того, у первого из двойняшек одна ножка была кривая, как у советника из городской управы, он тоже захаживал туда, а у второго на одной ноге было шесть пальцев, как у одного депутата, тамошнего завсегдатая». При этом Швейк спокойно будет попыхивать трубкой, потому что девица, безусловно, сама виновата, а главное правило модерна – самому не попадать в безвыходные положения.

Чем значима эта книга сегодня? Опять-таки тремя вещами.

Во-первых, это бесценный литературный памятник. Ничего не поделаешь, со временем актуальная проза становится литературным памятником. На наших глазах литпамятником стал Юрий Трифонов, хотя остался не менее филигранным и не менее утонченным мастером. На наших глазах примерно такая же вещь происходит с Василием Аксеновым: с одной стороны, канонизация, с другой – уход из активного читательского обихода. Такая же вещь произошла с Кафкой, который был страшно моден во времена тоталитаризма, в России еще и позже, потому что его мало издавали. Но сейчас выяснилось, что Кафка – писатель не для всех. Более того, Михаилу Успенскому принадлежит замечательная мысль, что Гашек как писатель, может быть, и повыше Кафки, потому что Кафке нипочем бы не написать «Бравого солдата Швейка», а Гашек свободно мог бы написать что-нибудь вроде: «В нашем районе, – начал Швейк, затягиваясь, – был один парень-торговец, коммивояжер, который однажды превратился в огромного таракана, и что б вы думали, когда с ним это случилось, вся его семья продолжала его кормить, а потом он им надоел, и они бросили в него яблоко». Это будет выносить мозг, но это будет и потрясающе точная стилизация – в Австро-Венгрии бывали и не такие штуки. «А у нас в районе, – начал Швейк, – один парень слепил глиняную фигуру, нарисовал у нее на доске каббалистический знак, и после этого эта фигура, что бы вы думали, ходила по ночам и страшно много срала!» Вот вам «Голем» Густава Майринка, описанный слогом Гашека. Слогом Гашека можно изложить все что угодно, и все будет одинаково смешно – это еще одна замечательная черта модернизма.