Иностранная литература: тайны и демоны

Всех ничуточки не жалко. Вот в том-то и ужас, что мир выжившего Швейка – это, с одной стороны, довольно безопасный, а с другой стороны – довольно страшный мир. И мир гашековского романа – это мир той литературы, которая сама по себе прекрасно противостоит всем великим утопиям XX века, всем великим идеям строительства, торжества, победы и прочего. Но, с третьей стороны, это ведь и мир победившей антиутопии. Антиутопия, в которой все стали швейками, гораздо страшнее, чем любая антиутопия Евгения Замятина или Алексея Толстого. Какие там «Мы»! «Мы» Замятина – это торжество интеллекта, разума, а тут торжество пивной, торжество желудка, беспрерывной игры в марьяж. И, собственно говоря, именно это мы и наблюдаем. Может быть, те подростковые убийства и самоубийства, все эти драки и чудовищные нападения – это и есть какой-то стихийный детский протест против мира победивших обывателей. Этот протест ужасен, никто не спорит. Но и обыватель, этот убиватель всего сколько-нибудь живого, тоже ужасен. Я не желал бы иметь Швейка ни другом, ни соседом. Иметь его палачом, может быть, и приятно, потому что он никогда не доведет осужденного до эшафота – он пойдет с ним в пивную, слава богу. Однако если большинство населения швейки, то боже упаси. Хотя если наш выбор выглядит как выбор между Гитлером и Швейком, это, безусловно, выбор в пользу Швейка. Правда, после этого выбора остается только удавиться, теша себя мыслью, что это добровольное решение.

«Похождения бравого солдата Швейка» начали печататься в 1921 году. Это время, когда Европа еще не пришла в себя. Всего два года прошло с Версаля, Германия наказана и унижена, Франция торжествует победу и ведет себя совершенно неприлично; что делается в России, не надо и напоминать. Кошмар еще кровоточит, еще зияет. Никто еще не дал ответа на вопросы: «А что же теперь будет с миром?» и «Что это все, собственно, было?»

Освальд Шпенглер пишет в это время двухтомный «Закат Европы», а Гашек отвечает ему своим двухтомным романом о финале героического. Поэтому он вполне в струе, он отражает собою крушение величия и в этом смысле чудовищно актуален. Ведь Гашек был не единственным писателем, который писал о Первой мировой. Был Ремарк, который восславил фронтовое товарищество, превращение сосунка в человека («На Западном фронте без перемен», 1929), был Арнольд Цвейг с «Воспитанием под Верденом» (1935). Многим, в частности Алексею Толстому и Томасу Манну, Первая мировая представлялась инструментом выковывания нации. Гашек прошел через эти искушения. На этом фоне он выступал самым грязным и самым убедительным циником, наголову разбив фетиш патриотизма. Другое дело, что альтернатива, предложенная им, ничем не лучше. И как тут не повторить слова Сергея Аверинцева: «Двадцатый век скомпрометировал ответы, но не снял вопросы…»

Эрих Мария Ремарк

Возвращение Ремарка

В России любая книга, которая порождала скандал, моду, которая становилась центром всеобщего внимания, со временем всегда почему-то отходит в область детской литературы. По-настоящему долго в литературе взрослой живут книги, какие или читаются с трудом, или представляются читателю чем-то невероятно сложным. И вот, скажем, такая инфантильная, смешная, по-моему, проза, как проза Марселя Пруста, или абсолютно детская проза Франца Кафки до сих пор остается в ряду литературы взрослой, серьезной. Прекрасный алкоголический трип Джойса под названием «Улисс» вообще воспринимается как вершина интеллектуальной прозы, хотя это гениальная пародия на всю английскую литературу, вместе взятую, и дети нашли бы там много для себя интересного. Меня спасло то, что я прочел «Улисса» в семнадцать лет и до сих пор помню. Что касается серьезнейших книг Диккенса, или Ремарка, или Хемингуэя, или «Убить пересмешника» Харпер Ли, или «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, то они считаются у нас детской литературой. Почему? Читаются хорошо, потому детям и достались.

Ремарк, писатель, который перевернул сознание Европы, воспринимается в России как более или менее успешный поставщик фильмовых сюжетов, и он даже свыкся с этой ролью. Но замечательна его переписка с Марлен Дитрих[82], более трогательной переписки я в жизни своей не читал. «Не смогла бы ты сыграть все-таки Пат, никого больше нет…» – телеграфирует он Дитрих перед съемками «Трех товарищей», а ведь той под сорок. «Начинаю новую книгу для тебя одной…» – это о «Триумфальной арке». И вот уже роман давно закончился, уже давно они не любовники, и давно забыта депрессия после разлуки, а он пишет ей:

Ангел, <…> если у тебя есть желание когда-нибудь сделать фильм в Германии, <…> особенно если мы над чем-то поработаем сообща, <…> я мог бы отсюда проконтролировать ход событий. Написать сценарий для меня особого труда не составит.

Он понимает, что это единственное, чем можно заинтересовать актрису, тем более актрису за пятьдесят. А еще через десять лет: