Иностранная литература: тайны и демоны

Швейк – герой толпы, и в этом качестве он ни малейшей симпатии не вызывает. Если Швейка убьют, бессмертная душа его в рай не понесется. Потому что у Швейка нет бессмертной души, у него только и есть что невинные голубые глаза, плоские, как фаянсовая тарелка. Когда мы смотрим на портрет Гашека, а есть два его портрета, наиболее тиражируемых и амбивалентных: один – уже незадолго перед концом, с бородкой и трубкой, в котором просматривается даже какая-то духовность, другой – Гашек в молодости, и вот там у него лицо типичного Плохиша, который попросит сейчас бочку варенья и корзину печенья. Это Плохиш, который глубоко презирает все высокие ценности, которому плевать на Родину, который может остроумно пошутить, например, придумать партию умеренного прогресса в рамках законности (наверное, лучшая шутка Гашека и наиболее популярная), но в остальном он смотрит на тебя, как на полицейского, с выражением хитрой невинности, и совершенно очевидно, что свои заметки пишет левой ногой и только для того, чтобы посидеть в известном пивнике. Потому что там он заливает пивом тоску, и ужас, и страшную пустоту в душе, и эта пустота для человека модерна естественна.

Что такое человек модерна? Бог умер, и человек модерна верит в очень небольшое количество очень жестоких вещей. Человек модерна вообще жесток, он живет в холодном мире, разум для него заменяет всё. Он не верит во всякие сакральности типа любви к Родине. Человек модерна всегда космополит, как, кстати говоря, и Гашек, который одинаково свободно говорил на восьми языках и на трех из них писал, включая русский. Человек модерна абсолютно холоден к собственной родне – Гашек однажды, отправившись в свой любимый круиз по пивным, в первой же из них забыл сына. Если бы за ребенком не прибежала жена, с которой Гашек вскоре после этого развелся, то мальчик, вероятно, так и остался бы там потешать пьяниц. У человека модерна всегда трудные отношения с родителями, как у Кафки, например. Эта холодность искупается большой храбростью в прозрениях, большим цинизмом во мнениях, большой откровенностью в писаниях, но при всем при этом мир человека модерна довольно мрачен. Из страха жить в новом мире рассудка, где имманентность ничего не значит, человечество и разожгло две топки: сначала Первую, а потом Вторую мировую войну, в которых модерн и сгорел, лишь каким-то чудом сохранившись в России.

Вообще-то говоря, человек модерна войну ненавидит, потому что война – самое антимодернистское мероприятие. В ней сошлось все, что на дух не принимают модернисты, – главным образом это пустой пафос на ложном месте и героизация идиотизма. Может быть, идиотизм Швейка – в каком-то смысле единственное, что может противостоять этой патетике, этому нарастающему идиотизму барабанной дроби. Появилось новое поколение людей, для которых старые знамена ничего не значат, и на этом фоне Первая мировая война выглядит последней попыткой старого мира, Вторая была лишь ее продолжением – и попыткой отчаянной спастись.

Разумеется, Швейк сам по себе не является борцом за мир, не является борцом с войной. Просто о Швейка, в чем главное его достоинство, разбивается абсурд военной пропаганды. Точно так же о здравый смысл Чонкина разбивается сталинизм[80]. Но у Чонкина есть утешение – его любит прекрасная толстая девушка Нюра, из-за которой заворачивается весь сюжет. Что же касается Швейка, то рядом с ним женщину представить невозможно. И в этом смысле Швейк продолжает классическую линию плутовского романа, потому что он вечный странник, а женщины все-таки более склоняют к оседлости.

И третья черта модернистского романа, которая делает его столь трудно читаемым, – это ризома[81]. В мире модерна прежние жесткие структуры не работают. Это мир грибницы, кажущейся бесструктурности, он расползается, там центр везде, как у морской волны. Мир Швейка – это тоже абсолютно бесструктурный мир. Роман Гашека можно оборвать на любой точке, в нем нет ни кульминации, ни развития действия, а экспозиции и подавно никакой. Мы сразу попадаем в комнату, где страдающий ревматизмом Швейк растирает колени оподельдоком. И дальше ни герой не меняется, ни его манеры, ни по большому счету его среда, потому что в пивных и в окопах сидят одни и те же люди и говорят об одном и том же: о жратве и бабах.

Мир модерна иерархичен, но ровно в той степени, в какой иерархично любое искусство: этот роман хороший, а этот – плохой. Скажем иначе: этот роман значительный, а этот – незначительный. «Швейк», безусловно, роман значительный, что не делает его хорошим, но эта значительность не предполагает ни развития, ни динамики. В «Швейке» могло быть двадцать томов, как, кстати говоря, «В поисках утраченного времени» Пруста их могло быть не десять, а двадцать. В принципе, Пруст мог бы ограничиться «По направлению к Свану», или «Под сенью девушек в цвету», или «У Германтов», где на одной странице есть все, что потом размазано на три тысячи двести страниц.