ИНСАЙТ

Коридор, пусть и оказавшийся коротким, пару раз разветвлялся, но на каждой развилке меня направлял голос. Слабый, едва различимый. Я больше угадывал, чем слушал слова: «Направо. Налево. Налево.». Я слепо подчинялся, совершенно потеряв чувство направления. Перестроиться на иное зрение не получалось. При каждой попытке я видел только злое сияние, оставлявшее после себя дикую головную боль. Я только помнил, что мне нужно вниз. Наконец, очередной поворот вывел меня в огромный, судя по всему, центральный зал. Высокий потолок терялся в светящейся, бело-золотой дымке, пускавшей блики по отполированному мраморному полу. Здесь на меня снова накатила волна слабости. Всё вокруг: мерцающий камень, умиротворяющий свет, ощущение безопасности, во всём этом было что-то отталкивающее, неестественное. Фальшь, красивая обёртка, маскирующая яд. Как яркая окраска ядовитого насекомого или завлекающий аромат хищного цветка. В пасть которого я собирался залезть с головой.

В центре зала, между центральными воротами и широкой белой лестницей, поднимавшейся на каменную галерею, из крупных осколков зеркала был выложен всё тот же закрытый глаз. Вокруг него, с трёх сторон, прикованные к полу короткими, не встать, цепями, скорчились трое человек в грязных белых простынях, с завязанными ртами. Над ними, спиной ко мне, нависал толстяк, хламида на котором чуть не лопалась. Он негромко, пропевал куплет за куплетом нескладного гимна, после чего прикованные изо всех сил пытались провыть что-то похожее. Невнятный вой, который я слышал в коридоре – всё, что у них получалось выдавить сквозь кляпы. Время от времени толстяку, видимо, казалось, что они плохо стараются, и тогда он лупил одного из несчастных злобно свистящей многохвостой плетью. Если прикованный падал и не мог сразу встать, он получал ещё несколько ударов. Я, пользуясь тем, что Озарённый был слишком занят очередной экзекуцией, быстро осмотрелся и нырнул обратно в коридор. Галерея, опоясывающая зал по периметру, видимо служила просто балконом. Никаких дверей или лестниц, кроме центральной. В стене напротив я заметил ещё один проход, вроде того. Логично было предположить, что он ведёт от двери с другой стороны. Только за центральной лестницей, еле заметный, был проход вниз. Обычный, тёмный провал в полу, с уходящими в глубину ступенями.

Я выглянул ещё раз. Толстяк продолжал самозабвенно лупцевать бессильно вытянувшуюся на полу женщину до того самого момента, когда арбалетная стрела, раздробив лопатку, бросила его в середину «глаза». Пока я шёл к телу, кровавое пятно растеклось по белоснежному полу ироничной пародией на зрачок, заставив меня нервно захихикать. У прикованного мужчины слева от меня, всё ещё пытающегося что-то выть сквозь повязку, оба глаза были зашиты, а на лице застыло экстатическое выражение. Он, похоже, даже не заметил, что голос толстяка, задающего тон, смолк. На грубой коже лба красовалась опухшая, недавно сделанная татуировка ока. Парень напротив, тоже незрячий, с многочисленными следами побоев, не услышав следующий куплет, сбился и тут же испуганно затих и сжался, видимо ожидая наказания. Когда же его не последовало, он стал опасливо шарить вокруг руками, цепь от которых крепилась к металлической скобе, закреплённой в полу.

На третью фигуру, скорчившуюся вокруг такого же кольца, я, поначалу, не обратил внимания, отметив только украшающие спину и плечи многочисленные рубцы от плети. И не обращал ровно до того момента, когда, уже наклонившись, чтобы выдернуть из убитого стрелу, почувствовал, как слабые пальцы сжали мою щиколотку. Я резко обернулся, отбросив арбалет в сторону, рука метнулась к ножу и замерла на пол пути. Грубыми стежками, туго стянувшими покрытые коростой веки, на меня снизу смотрела Лиса.

Я, обессиленный, рухнул рядом с ней, не обращая внимания, на тут же пропитавшую штаны кровь. Всё напряжение последних циклов обрушилось на меня. Горькое. Едкое. Обессиливающее. Я опоздал. Я протянул руку, чтобы коснуться её щеки. Не решился. Просто снял с её головы капюшон. В смятении, переходящем в злость и отчаяние, смотрел на любимую женщину и с трудом узнавал её. Лицо избороздили морщины. Огненно-рыжая грива была криво, уродливо острижена, а на правой руке не хватало мизинца и указательного пальца. Лицо превратилось в клумбу синяков, жёлтых, синих, чёрных. Застарелых и совсем свежих. И эти стежки на глазах. Я, чувствуя льющиеся градом слёзы, потянулся к ней и ослабил тряпку, которой эти скоты завязали ей рот. Она, кашляя, выплюнула ветошь, заменявшую кляп и, улыбнулась искусанными в кровь, разбитыми губами, будто узнала меня.

– Котик. – шёпот был еле слышен, но она потянулась ко мне, и я, уже не сдерживаясь, сжал её в объятиях так, что она слегка вскрикнула. Секунду она, натянув цепь, пыталась обнять меня в ответ, а потом её ладони бессильно опустились обратно на пол. Всё ещё сжимая исхудалую фигурку в руках, я вздрогнул, услышав хриплый, почти потусторонний шёпот, в котором с трудом угадывался родной голос: