Инспекция. Число Ревекки

И всем было понятно, что хотелось ей хоть мимолетного ощущения опоры, ощущения любви, пусть и покупаемой за кусок хлеба и овощ. И всем хотелось того же. Кроме совсем еще молодой Любы, ничего в этом не смыслившей.

– Ой, да ладно. Не для любви это место, – отрицательно мотнула головой Кася, но вышло так, будто сама себя уговаривала, – а для ненависти.

– Но ведь умудряются же и тут любить, – упрямо сказала Зофка, – даже в аду.

– Холера, ну какая тут любовь?! Когда не каждый день есть силы до сортира добрести? Если только возня вроде Ингиной с ее туалетным дружочком!

– А вот и не ерунда, – тут же вскинулась Зофка, – все знают, что у Малки-лойферки[87] настоящая любовь с Эдеком!

– Это который механик, что ли? Поляк?

– Он самый.

– Так она ж его старше лет на шесть, – удивилась Люба.

– Глупая ты. Думаешь, это главное препятствие тут? – Зофка многозначительно повела широкими белесыми бровями.

– Главное не главное, но разве это нормально, когда женщина старше?

– Вот ведь бестолковая. А людей в газ отправлять нормально? А в живых ковыряться, опыты ставить на нас вместо кроликов – нормально? Где ты нормальное тут видела?! – уже заорала Кася.

– Малка любит и любима, – глаза у Зофки засверкали, а голос задрожал, будто она свою собственную любовь отстаивала. – Может, это одно и есть нормальное в этом проклятом лагере!

– Посмотрю на ее любовь, когда его в газ отправят, – с недоброй усмешкой произнесло лицо в оспинах.

– Типун тебе на язык, дура! – Зофка вскинула голову и погрозила кулаком. – Порадоваться за людей надо.

– Вот еще, радоваться я буду за чужое счастье. – Сплюнув в проход и утерев кулаком рот, та злобно продолжила: – Ей-то любовь несложно крутить. Бегает на посылках у эсэсов в нормальном платье и кожаных ботиночках на шнурках. Спит на чистой коечке, моется в горячем душе. Когда на человека похожа и сыта, конечно, можно и о любви подумать. Таким, как Инга и Малка-то.

– Злая ты, завистливая. Знала бы, как Малка, шесть языков, глядишь, и сама бы в ботиночках хаживала. Да только не уверена я, что ты бы делала добрые дела, как Малка, – покачала головой Зофка. – А с Ингой ее не равняй. Та сука, натурально, а Малка человеком осталась, несмотря ни на что. И еду она передавала истощенным в лазарете, и лекарства носила, это я точно знаю.

К ним подошла еще одна женщина. Негромко, но твердо она произнесла:

– Я еще жива только благодаря Мале. Она нам с Анной нашептала о грядущей селекции, и мы уползли из ревира. А наутро всех больных – в газ.

– А что ж остальным не нашептала? – ехидно поинтересовалась узница с верхних нар.

– Все бы не ушли… – грустно протянула женщина. – Не наговаривай на Малю, она как может помогает, хотя рискует на себя навлечь беду.

– А как они сошлись с Эдеком? – спросила вдруг Ревекка.

Женщина заговорила еще тише, и всем пришлось податься ближе, чтобы расслышать ее.

– Эдек – из ранних. Номер у него пятьсот с чем-то. Рукастый, проворный, ловкий. Ну его и определили в слесарную мастерскую. А после попал в ремонтную команду к нам в Биркенау. Пришли они, значит, на женскую часть ремонтировать, вот тут-то он с Малкой и встретился. Говорят, с первого взгляда…

– Ты-то откуда знаешь, с какого взгляда? – снова раздалось сверху.

– Может, и не знаю, так дай помечтать. Кто сам про ушко тут болтал?

– Будто для себя мечтаешь.

– Куда уж мне? Мне бы покушать досыта, какая там любовь…

– А я о чем! – воскликнула Люба.

– Вот ведь как… – протянула Кася. – Она еврейка, он поляк, а полюбили.

– А что ж нет? Еврейка, поляк, немец, русский, украинец, француз, грек, да хоть сам американец. Все люди, все любят.

– Это верно, да только… – И женщина, которую Маля спасла из ревира, прервалась, задумавшись, но потом снова заговорила: – Тоже у меня любовь была, только недолго. Он узнал, что я еврейка, и кончилась любовь. Хотя любил очень. Жениться собирались. Поначалу.

– Что ж он, сразу не понял?

– А разве у меня на лбу написано, что еврейка? Женщина и женщина.

– А он что ж?

– Он? Он в партии был.

– А по вере?

– Да разве сейчас верят? Ни в бога, ни в черта. А по воспитанию вроде бы католик… или протестант. Уже не помню.

– Выходит, тебя любил, но евреев ненавидел больше.

– Да не то чтобы… Говорю же, в партии был.

– Ох, а вот представьте. Полюбил какой-нибудь всесильный эсэс девушку-еврейку. Или русскую. Красивая – сил нет. И так полюбил, чтоб без памяти, что жить без нее не может, надышаться на нее не может… – мечтательно проговорила Люба.

– …А она ему каблуком! – подыграла Кася.

И женщины рассмеялись.

– Так ему и надо! Вот бы помучился, скотина эсэсовская, – со злорадным довольством сказала Зофка.

Но Люба замахала руками:

– Да нет же! Не для того! Чтобы она его тоже полюбила. И чтобы прекратилось все это.

– Разве этого достаточно? – усмехнулась Кася.

– Настоящая любовь сильнее ненависти – мне мамуся говорила, – совершенно серьезно проговорила Люба.

– Так то любовь к одной-единственной, а то ненависть к целому племени, – не соглашалась Кася.