Инспекция. Число Ревекки

– И что же? – запротестовала Люба. – Если любовь истинная, то достаточно и к одной, чтобы перекрыть все на свете. Даже самую лютую ненависть к целому народу.

– Ой, не могу! Откуда она взялась, такая дурочка?! С мужиком еще ни разу не была, а туда же, про любовь истинную! – Женщина с верхних нар закатила глаза.

– Эх, девочки, – Зофка с хрустом в шее потянулась, а затем обхватила руками свое худое тело, – а я бы и полпайки не пожалела, если бы мне посулили за нее настоящую любовь. Было бы голову на кого приклонить. Да что там, целую пайку не пожалела б!

– Во как, пайку за любовь…

– Дуры вы, девки, поговорить больше не о чем, как о чужой интрижке, – произнесла какая-то заключенная, протискиваясь мимо них по узкому проходу.

– Молчи, – отмахнулись от нее разом, – своей не предвидится, так хоть чужую посмакуем.

– Ладно, за такую любовь сердце радуется. А про собачью возню Инги слышать тошно. Ненавижу эту суку, жирует, пока мы тут с голоду доходим, – проговорила Зофка, – такой же номер, а хуже эсэсовской свиньи.

– А по мне, так нет разницы: блоковая, капо или охранник, – хмыкнуло рябое лицо сверху, – все изверги.

– Охранник порой и лучше будет, – поразмыслив, заключила Зофка, – лень ему, бывает, измываться, да и в норы наши они неохотно суются. А капо, анвайзерки, штубовые, блоковые – вот они, твари, все рядом, знают все наши верняки и передают это тем. Крысы. Куда ни глянь, перевертыш с человеческого на звериное.

– Лизоблюды, продались за кусок маргарина с хлебом, – Люба сжала свои маленькие ладони в кулаки. – Сколько ж боли и зла от них!

– Не маргарин им важнее, – покачала головой Кася, – звереют от власти. Тут это особенное. Они до этого были кто? Тьфу да растереть, грязь. А тут у них власть.

Ревекка слушала их и вдруг проговорила, качая головой:

– Нет, это они от страха. Боятся опять оказаться среди нас. Представьте, разжалуют такого и снова отправят в общий барак на нары. К тем, кого он еще вчера лупил и у кого отбирал пайку.

– Ох, вернули б нам Хильду-овчарку. Своими бы руками выцарапала ей глаза, – мечтательно произнесла узница с верхних нар, вскинув перед собой руки с растопыренными и согнутыми будто звериные когти пальцами.

– Они здесь и ночи не протянут без должности, – продолжила Ревекка. – Так что лютуют не только за кусок колбасы, но и за собственную жизнь. Вот я уверена, они точно так же ненавидят эсэсов, но тоже хотят жить. Ненависть и страх – поганое сочетание. Ненавидеть не перестают, но от страха на нас ее вымещают, мы ведь отпора не можем дать.

– С Хильдой не все так просто, – к ним подошла еще одна заключенная, до этого молча слушавшая разговор. – Вчера знаете что было? Я на работах так надорвалась, сил уже не было. Стою качаюсь. И не сразу заметила, что ко мне уже эсэсовка с кнутом идет. «Ну все, забьет до смерти», – думаю. А тут Хильда ей наперерез, и сама мне затрещину отвесила. Заорала, чтоб я шла работать, и в спину ткнула со всей дури, да так, что я полетела к бревнам, но – подальше от эсэсовки. Та отвернулась и пошла прочь. Я так думаю, что затрещина мне вчера жизнь спасла. У Хильды зло меньшее, а возможно, и с хитрецой, которую не сразу разглядишь.

– Ой, ладно! Большее зло, меньшее зло! Суть одна – это зло, – категорично произнесла Зофка.

– Нет, – покачала лысой головой та женщина, – я раньше тоже видела только черное и белое. А тут и полутона разглядела. Если за день никто из капо меня не дернул на работах – уже добро. А шепнул кто-то про дезинфекцию или, скажем, пустил к умывальне без очереди – это огромное добро. Там, – она неопределенно кивнула головой, но все поняли, что «там» значило «на воле», – я такого не замечала. Никто ничего плохого тебе не сделал – как должное принимаешь, будто бы так и надо. А тут это радость, еще одна минутка без боли, еще один день без мучений. Лупит нас Хильда иногда – это верно. Но всякие причины у нее на это есть.

Ревекка задумчиво слушала, затем согласно добавила:

– Ты права… Все тут стало не так, как там. Размылось. Где плохое, где хорошее – кто теперь разберет? Воровать плохо, так меня мать учила. Но если я ничего не организую, я подохну. Так меня ты, Кася, учила. Всё проклятые нацисты сотворили, чтобы мы возненавидели друг друга. Едва все началось, что мы сделали, помните? Нас начали делить на категории, как будто мы стадо какое-нибудь. Мы приняли это. Да еще каждый стремился попасть в ту категорию, где вроде как лучше. Помните, говорили, что немецкие евреи лучше австрийских или чешских? И что чешские и австрийские выше польских евреев. Помните, мы всякие справки, свидетельства стали выискивать? Потому что считалось: немецкие евреи с наградами за службу в Мировой лучше, чем обычные немецкие евреи. Или немецкие евреи с наградами, да еще и рожденные на территории рейха, – практически совсем люди по сравнению с теми, которые приехали и получили гражданство. Я помню, как мы с матерью обивали пороги контор за бумажками.

– И мы…

– А нам бабушка искала справки.

– Помню, конечно: у нас отец служил в молодости, мы справку получили.

Ревекка договорила: