Институт репродукции

Костя, за что я буду ему благодарна до конца дней, немедленно сгреб меня в охапку и потащил куда-то, в сторону, подальше от всех людей, от Института, даже, в каком-то смысле, от самой себя….

С самого раннего детства была у меня привычка – копить до поры, до времени все в себе. Боли, обиды, неудачи, несправедливости – все встречать смело, грудь вперед, плечи назад, на лице улыбка – что, взяли? Вот я какая – ничем меня не проймешь!

А по мере накопления, но только когда уже нет сил терпеть, и кажется, что вот-вот взорвешься, и разлетишься на мелкие кусочки, и тебя не будет совсем – выплакивать все свои горести разом. В удобном месте, в удобное время, там, где тебя никто не увидит и не услышит. А что? Я ж все-таки не железная.

Но я никогда не плачу на людях. Даже когда маленькою была. Присутствие другого человека – любого – меня сразу останавливает, приводит в себя и собирает в кулак.

Костя же действовал на меня в точности до наоборот. Одно его прикосновение – и во мне словно открылся кран. Разверзлись хляби небесные. Все, скопившееся за три года работы хлынуло из меня рекой. Я ревела белугой о том, что меня никто не понимает, я никому не нужна, я лишняя, чтобы я ни делала – не имеет смысла, у меня ничего не получается, из меня никогда ничего не выйдет, и как я устала от всего, и вообще…

Костя не возражал. Он отвел меня за угол, в начало лесопарка, усадил на бревнышко, сам сел рядышком, и терпеливо ждал, когда все это закончится. Достал из рюкзачка пачку «Клинекса», положил на колени, сделал приглашающий жест. Я благодарно кивнула, и, выдергивая из пачки все новые и новые листики, промакивала ими текущие по лицу слезы и сопли. Наверняка к концу процесса нос у меня был красный, глазки маленькие и распухшие, и вся я была страшная, как смертный грех. Но мне было все равно – чем хуже, тем лучше.

Постепенно я успокоилась, перестала шмыгать носом и всхлипывать. Мы просто сидели молча. Костя меня ни о чем не спрашивал, за что ему отдельное большое спасибо. Лес тихонько шумел, создавая звуковой фон – щебетал птичьими голосами, тренькал каплями капели и древесных соков из надломленных веток. По стволу рядом с нами спустилась белка и выжидательно уставилась на нас глазками-бусинками.

– Такое впечатление, – негромко произнес Костя, – что я знал тебя всегда. И даже не так. Как будто я – это в то же время немножко ты. Когда ты плакала, мне все время казалось, что это я сам плачу.

– А ты вообще.. ну, когда-нибудь.. плачешь?

– Я —да, – он усмехнулся. – конечно.

– Странно. Я как-то всегда думала, что большие мальчики…

– Как, собственно, и большие девочки.

Мы рассмеялись. Белка, поняв, что ничего толкового от нас не дождешься, обиженно зацокала, вильнула хвостом и скрылась где-то высоко-высоко в ветвях. Мы проводили ее глазами.

– Пошли, – решительно сказал Костя, вставая и отряхивая коленки.

– Куда? – не поняла я.

– Да какая разница – куда? Главное – отсюда!

*

– Понимаешь, – говорил Костя, – идя по поребрику, покачиваясь и чуть расставив для равновесия руки – причем было видно, что это он не рисуется, а просто ему так хочется идти, балансируя, по кромочке тротуара, весенний ветер в лицо, и словно бы немножко летишь. – Вот бывает такое, что все вдруг становится не важно – и что с тобой было, и что с тобой будет, и ты сам, каким ты представляешь себя – все неважно! Есть только здесь и сейчас, остальное – по барабану!

– Ага, – подхватывала я, стоило ему на миг замолчать, – даже вот не жизнь с чистого лица, а сам по себе чистый лист… жизни.

Я все выплакала, и, как всегда после таких бурных эмоциональных всплесков, жизнь казалась праздничной и прекрасной. Ощущению весьма способствовали ясное солнышко, чистый весенний воздух – да, весной даже в Москве бывает иногда чистый воздух! – и, конечно, наличие рядом Кости.

Что же до Кости, то в нем наверняка просто не до конца растворилась вчерашняя наркота.

Стоило мне об этом вспомнить, как я сразу слегка встревожилась:

– Послушай, а как ты вообще себя чувствуешь? Живот не болит?

– Не-а, – ответил он с идиотски-блаженной улыбкой, лишний раз укрепившей меня в моих подозрениях. Но тут же неожиданно посерьезнел: – А все-таки, почему ты плакала?

– Да так, – ответила я. – Из-за всего сразу.

Минуту назад все это не имело никакого значения – мой перевод в третье акушерское или же грядущее увольнение, Костина операция и его будущий ребенок. Мы выпали из времени и пространства. Имели значения только наши собственные отражения друг у друга в глазах, да солнечные блики, подрагивающие в них. А все остальное было где-то там, во вчера, за гранью.

Мы с размаху возвратились в сегодня. К которому, как водится, прилагались вчера, и завтра, и какие-то сложившиеся на данный момент мы. Мы застыли, как соляные столбы. Костя с одной ногой в воздухе, занесенной над тротуаром и нелепо раскинутыми, как для полета, руками.

На меня навалилась дикая усталость. Немедленно, нестерпимо захотелось спать.

Нельзя никогда оглядываться!

*