Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Критика государства направлена Толстым не на «физическое» его свержение, но на духовное опровержение. Он никогда не стремился реформировать или ниспровергнуть государство, но считал своим долгом «бороться с правительством орудием мысли, слова, поступков жизни, не делая ему уступок, не вступая в его ряды, не увеличивая его силу» (Толстой, 53, 7). Выдвигая принцип непротивления, он вовсе не капитулирует перед злом, как считали его оппоненты, обвинив его самого в политической безответственности, а после революции 1917 года обвинив во всех ее последствиях, обозвав «отцом большевизма» (С.Л. Франк), «отравителем колодцев жизни» (Н.А. Бердяев) и прочими бранными словами. Стоит напомнить позицию П.А. Кропоткина, который верно заметил, что концепция Толстого уточнялась во времени. Вначале (прежде всего, в трактате «В чем моя вера», 1882–1884) доминировала идея «непротивления злу», сопряженная с евангелиевским смирением и пассивностью в отношении к внешнему злу. Однако уже в «Царстве божием внутри вас» (1890–1893) и в «Христианском учении» (1895) он добавляет к идее «непротивления злу» важное дополнение «насилием», принципиально изменяя амплитуду и направленность своего протеста. Злу нужно сопротивляться, но другими – мирными и духовными, а не физическими и политическими средствами[285].

Более того, Толстой не раз прозорливо предупреждал власть о недопустимом использовании ею насильственных методов борьбы с врагами – террористами, революционерами, саботажниками, пацифистами и т. д., по сути, с собственным народом; указывал на принцип «обратной волны». Действительно, насилие власти породило еще худший разгул, но уже народного насилия, благодаря политике «отцов», народ уверовал, что другого способа добиться правды, кроме силового – революционного насилия и войны, просто нет. «Насилие производит только подобие справедливости, но удаляет людей от возможности жить справедливо, без насилия. <…> Одни люди, считающие для себя выгодным существующий порядок, насилием государственной деятельности стараются удержать этот порядок, другие тем же насилием революционной деятельности стараются разрушить существующее устройство и установить на место его другое, лучшее» (Толстой, 37, 156). Он считал, что насилие есть отвратительное, но имманентное свойство государства. Эту же мысль, но без категоричных оценок подтверждал и М. Вебер, рассуждая об идее «монополии на насилие». «Государство есть то человеческое сообщество, которое внутри определенной области – «область» включается в признак! – претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия. Ибо для нашей эпохи характерно, что право на физическое насилие приписывается всем другим союзам или отдельным лицам лишь настолько, насколько государство со своей стороны допускает это насилие: единственным источником «права» на насилие считается государство»[286].

М. Вебер рассматривает различные типы господства как легитимизацию насилия, в том числе и с точки зрения преданности харизматической личности, каковой в России представала фигура императора. Следует напомнить, что российская бюрократия представляла некий гибрид между азиатской и европейской моделями устройства государственной власти. Здесь большую роль, чем в Европе играл символический образ императора и личная преданность ему, азиатские способы управления через беззаконие, лесть, патернализм или «вотчинность» (Р. Пайпс). Одним словом, аракчеевщина, с которой Толстой в «Войне и мире» связал негативные черты верноподданности Николая Ростова. Становление романтического героя переросло в мировоззрение дисциплинированного «воина государева», готового выполнить любой приказ власти: «“Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший друг мой, ты это знаешь, но составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев итти на вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди, как хочешь» (Толстой, 12, 285).

Не стоит забывать, что и для российской, и для европейской бюрократии начала XX века были свойственны ограничения, о которых писал тот же М. Вебер[287]. Власть императора или власть чиновников была ограничена религиозными, сословными и другими ценностями, а также традициями самой бюрократии, не позволяющими превратить императора в тирана с безграничными полномочиями и неограниченным насилием, стать «фюрером» – воплощением тотального зла.

В тоталитаризме все ограничения оказались сняты, и вожди, созданные массой, стали всевластны. Этот факт породил не просто тиранию, но и тоталитарную бюрократию, став, по словам Х. Арендт, радикальным – всеохватным – злом.