Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

В современной литературе существует множество стратегий в объяснении природы зла. Однако ни одно из них уже не может обойтись без чудовищной истории XX века, обращения к ее политическому прошлому и настоящему[275]. Как заметил Фред Даллмейер: «После долгого периода игнорирования и самоуспокоенности проблема зла во всей своей мощи вернулась в наше время. Два события вызвали это “возрождение”: зверства тоталитаризма (под общим названием “Освенцим”), а также катастрофа и ее последствия 11 сентября 2001 года»[276]. История XX века предупреждает живущих в XXI веке об опасности политической и даже бытовой «теодицеи зла»[277], всяческих разговоров о его тривиальности (the trivialization of Evil)[278].

В конце XIX века предчувствия грядущих мировых катастроф стали явными и в Европе, и в России. Толстому было очевидно, что «мир лежит во зле», единственным реальным противовесом которому он считал отстаивание человеком своего достоинства, права быть разумным, нравственным и свободным в неразумном, аморальном и несвободном мире (Толстой, 69, 127–138). Главная обязанность человека, с его точки зрения, – сохранить себя, тогда как любое государство стремится уничтожить эту важнейшую точку жизненной опоры человека, «которая не сдается» и которую, как казалось русскому гению, у него никто не может отнять.

Критические идеи Толстого обладали мощным резонирующим эффектом не в силу их исключительной новизны, но благодаря духовно-нравственному освещению социальных, политических и религиозных реалий того времени. Его размышления, переживания, обвинения и призывы поражают стройной доказательной базой, которая была основана, однако, не на плоском формализме и силлогистике, но, прежде всего, на кантовских этических законах долженствования, а также требованиях буквального исполнения религиозных правил жизни, ими определяемых.

В толстовском осмыслении извечное русское «Кто виноват?» и «Что делать?» получили новую субъективную тональность: «Что же нам делать?» и «В чем моя вина?», которую лично я должен осознать и исправить, чтобы понять, как жить дальше в этом мире. Толстой заставлял людей вглядываться прежде всего в самих себя, осознавать природу как своего доброго и нравственного начала, так и злого и безнравственного, а уже затем искать виноватых во внешнем мире; «сила ведь не в тюрьмах, а в сознании».

Эффект оказался неожиданным: процесс «сократовского» самопознания / узнавания и самокритики привел к отрицанию всех устоявшихся и, казалось, незыблемых форм социальной жизни – государства, церкви, культуры, обнажив безнравственность непосредственного «соучастия» индивида в институциональной деятельности. Одновременно Толстой вскрыл специфику государственного бюрократизма, природу общественного и государственного лицемерия (так называемой идеологии), захлестнувших все «пространство» духовного мира общества и человека, высказал ряд провидческих идей о тоталитарном будущем государственного устройства и трагической судьбе человека в нем.

Ряд его художественных и публицистических идей оказался сопоставим с позднейшими идеями политической философии XX века, например, с концепциями Макса Вебера (1864–1920), основоположника «рациональной бюрократии», поклонника Толстого и исследователя его этических идей и Ханны Арендт[279] (1906–1975), одной из самых значимых исследователей «радикальной» и «банальной» природы зла в XX веке. Излагая основные пункты толстовского учения, попробуем сопоставить их с некоторыми позициями данных мыслителей.

Сравнение учения Толстого с идеями М. Вебера и Х. Арендт, безусловно, полемично. Казалось бы, перед нами – непримиримые антиподы. Толстой – антибуржуазный, склонный к анархизму христианский моралист-кантианец, не уступающий государству и власти ни йоты человеческого достоинства и личностной независимости, мечтающий о жизни в сыновней близости к Богу и другим людям. М. Вебер – идеалист-государственник, верящий в то, что можно создать совершенную форму власти, управляемую профессиональными и нравственными политиками, для которых служение обществу станет миссией и призванием. Х. Арендт – политический философ, для которой наиважнейшим было укрепление публичной сферы, пронизанной властью гражданского слова и поступка, действий / взаимодействий свободных и равных друг другу людей, закрепленной в естественном праве каждого на свободу. Поиск особых форм жизни, в которых не господствует бюрократия, капитал или частные интересы, но идет непрерывный «непринудительный дискурс между гражданами», она приравнивала к «островам в океане» или «оазисам в пустыне» в формализованной современной политической жизни.

При всей разнице позиций, дискурса и убеждений Толстой – М. Вебер – Х. Арендт оказались максимально сближены, благодаря кантовскому просветительскому гуманизму и этике убеждения, а также мечте о возможности создания и укрепления свободного межличностного пространства «человеческого достоинства» вне бюрократического и тоталитарного подавления, унижения и насилия.