Интеллигенция в тумане

Появление книги стало возможным лишь на исходе прошлого века, века идеологий, когда сквозь прорванный экран виртуальной реальности, на котором демонстрировались праздничные (и призрачные) демонстрации и парады, мы вновь различили самое подлинное и надежное - простые вещи с их простым запахом - запахом короткой человеческой жизни.

Нельзя сказать, что идея книги нова, скорее, она закономерна. Книга напрашивалась - после парфеновских телевизионных хроник, после того как с середины 90-х провинция постепенно отходит от мифологического наркоза прошедшей эпохи, когда историческое время было удалено с игровой площадки, а настенный ходики шли лишь из чувства хронологического приличия.

Впрочем, время все же шло и тогда - бочком, на цыпочках проскальзывая в быт, дворы, хрущобы, в советскую Хоббитанию, куда Око общественной жизни не всегда достигало и где мы отчасти были предоставлены самим себе. Здесь и протекала наша частная жизнь, хотя можно ли назвать ее частной столь легко, как это делает Владимир Киршин? Прежде чем отмотать ленту на жизнь назад, запустить проектор и окунуться в воды памяти, я рискну поразмышлять о нашейчастной жизни. Она, как мне представляется, явно другая, чем сами знаете где. Именно этих размышлений мне, человеку умствующему и сравнивающему, недоставало в книге.

Кристально частная жизнь

В свое время нас обобществили вместе со средствами производства. Мы с этим, на первый взгляд, легко согласились. Потому что в нормальном состоянии мы коллективный народ. Коллективность - один из архетипов, определявших и, скорей всего, определяющих нашу ментальность - наряду с архетипами Власти, Мифа, Порядка. Поэтому наша частная жизнь существенно отлична от их частной жизни.У них она начиналась с Возрождения и Реформации, в лоне которых начиналось становление частного человека, а тот, в свою очередь, созидал пространство и стандарты частной жизни. Частный человек - субъект, а частная жизнь - предикат. Боюсь, что наша частная жизнь вполне в состоянии обойтись без частного человека.

Частный человек живет свою жизнь и умирает своей смертью. Даже если он заправщик на бензоколонке, он знает, что он такой один. Его центр - в нем, а не вовне, не в референтной группе и не в дворовой стае. Разумеется, в чистом виде такого человека нет: помимо базовой потребности в самоуважении человек испытывает такую же потребность в своей группе, он неискоренимо иерархичное существо. И здесь, и там. Однако, отойдя от абстракций, понимаешь, что перед тобой две большие разницы. Там человек важнее общества, а общество важнее государства. У нас все ровно наоборот: сначала государство (Власть), потом народ или коллектив (гражданского общества у нас нет и в обозримом будущем его появление маловероятно) и только затем человек. Впрочем, его можно и не принимать в расчет, настолько он микроскопичен, а то и просто эфемерен. У нихтрихотомия, у нас дихотомия.

Мы другие. И наша частная жизнь тоже другая. Наша частная жизнь - наша общее дело. "Мы" здесь - те, кто не имеет прямого отношения к Власти. Человек у нас укрывается от Ока среди себе подобных, теряется в народе, отыщи, гражданин начальник. Игра "в прятки" - наша любимая народная игра. Скромное обаяние нашей частной жизни - в коммунальном, "пригоревшем", но таком родном духе. От Власти можно какое-то время прятаться, хорониться в нетях. Но от соседей не скрыться. Все на виду. Кристально частная жизнь.

Норманнская теория живет и побеждает

Власть сама по себе, мы сами по себе. Так повелось от Рюрика. Я думаю, в свое время мы недооценили норманнскую теорию. Ее суть предельно проста: варяги берут на себя защиту наших рубежей и предоставляют какие-то гарантии внутреннего порядка, которого у нас, как известно, нет. Взамен мы платим им дань (налогов у нас не было никогда - только дань). Они, со своей стороны, позволяют нам в известных пределах жить сообразно нашим "структурам повседневности". При этом они стремятся обобрать нас до нитки, до исподнего, а мы стремимся обмануть их, где только можно

Таков наш сontrat social, "по умолчанию" выполнявшийся при монголах, московских князьях, русских царях. Петербургские императоры до середины XIX в. откровенно пытались его похерить, чтобы всецело овладеть нами: наша частная жизнь пошла трещинами, ударилась в бега, но разбить монолит народной самозамкнутости, лишить традиционный массив молчаливо-упертой, коротаевской автономии Власти было не под силу. Даже большевикам это не удалось, хотя, надо сказать, именно они продвинулись здесь дальше других.