Интендант революции. Повесть об Александре Цюрупе

За широкими зеркальными стеклами Верхних торговых рядов по-прежнему сыпал серый дождичек. В сырой холодной мгле только резкие полосы трамвайных путей, рассекавшие Красную площадь, рисовались достаточно ярко. Тускло темнела кирпичная кладка Кремлевской стены, там и здесь поклеванная пулями и осколками год назад. Словно растворяясь в мутной пелене, высились белокаменные стрелы на шатре Никольской башни. И уж вовсе едва угадывался в клочьях проносившихся облаков золотой орел над нею. Цюрупа зябко поежился, вздохнул и, поправив сползавшее с плеча пальто, вернулся к своему столу. Первой в пачке только что принесенных бумаг лежала записка, напоминавшая о том, что рассчитывать на уфимский хлеб в этом году не приходится.

— Н-да-а... «Уфимский хлеб»!.. Кто-кто, а уж он, Александр Дмитриевич Цюрупа, знал, как щедры нивы Уфимской губернии. А какой урожай там собран! С потерей Украины и Кубани Уфимская губерния превращалась в одну из важнейших житниц страны: оттуда надеялись в этом году получить несколько миллионов пудов зерна.

И вот!..

Уфа! Та самая Уфа, где проведены едва ли не лучшие годы жизни, где он встретил Машу, где родились их дети!.. Та Уфа, с которой связано так много, что, пожалуй, можно считать ее второй родиной, стала прибежищем контрреволюционного «Государственного совещания» — там образована правоэсеровская всероссийская директория.

И там осталась Маша с детьми!..

Ничего. Не надо волноваться. Их не тронут, не посмеют.

Не посмеют?.. А двадцать шесть товарищей из Баку?! Среди них были совсем юные, почти мальчики...

Потеряно Баку! В Архангельске «народный социалист» Чайковский сформировал временное правительство Северной области и уже прославился оригинальными виселицами — на плотах. Почти вся Сибирь, с ее несметными запасами зерна, муки, масла, у Колчака.

Александр Дмитриевич порывисто встал, так что бумаги на столе неодобрительно зашелестели, и снова подошел к окну.

Дождь все сыпал и сыпал, и не видно было ему конца, как не видно конца мучениям, выпавшим на твою долю, на долю твоих сверстников и товарищей: беспрерывные заговоры и мятежи, смерть близких, кровь, слезы. Да что кровь? Пожалуй, самые страшные слова века: «голодные дети».

Голод!.. Против него есть только одно средство: хлеб. Но именно хлеб труднее всего добывать сейчас.

Конечно, положение стало теперь куда легче, чем весной и летом, когда с таким нетерпением ждали нового урожая. Наркомпрод восстановил четыреста заводов и пятнадцать тысяч мастерских, производящих машины и орудия для сельского хозяйства. Совсем недавно принят декрет о натуральном налоге. И только заготовительный аппарат Юга, несмотря на то что идут непрерывные бои, дал три миллиона пудов хлеба и шесть миллионов пудов другого продовольствия. А всего во второй половине восемнадцатого года уже заготовлено около шестидесяти миллионов пудов хлеба — вдвое больше, чем в первой.

И все же, все же! Хлеба не хватает. Его не хватает не только чтобы дать изголодавшимся, измученным людям немного больше, чем прежде, его нет даже для того, чтобы обеспечить населению поддерживающую норму.

«Поддерживающую»! Тоже страшное слово.

Между тем приходили и уходили люди, которые должны были превратить в дела его слова. Он говорил с ними, объяснял, что, где и как добыть, кому, куда отдать и отправить. Привычным росчерком распоряжался «увеличить замес отрубей до шестидесяти процентов», «срочно, пока не прекращена навигация, погрузить на баржи весь имеющийся подсолнечный жмых», «запретить использование овса для фуражных целей», а сам все думал и думал о Маше, о детях — о семье. Будто не здесь, а где-то далеко-далеко мелькали неправдоподобно вкусные, приторно-тошнотворно сытные слова: «полбенная крупа», «картофель», «сахарин». И его слегка мутило от голода.

Он свыкся с этим чувством в последние месяцы, даже смирился с ним. Трудно вот было только от двенадцати до часу — перед самым обедом. И в это время он особенно часто доставал свои тяжелые и теплые «Павел Бурэ», разочарованно смотрел на узорчатые тонкие стрелки, которые ни за что не желали двигаться, и, сердито щелкнув серебряной крышкой, совал часы в карман.

Наконец желанный час наступил. Александр Дмитриевич привстал, чтобы продеть руки в рукава накинутого на плечи пальто и отправиться через площадь в кремлевскую столовую, но вдруг внимание его задержала бумага, лежавшая поверх других на столе. Это была депеша от продкомиссара из Вологды. Тот писал, что, несмотря ни на что, производство знаменитого масла в губернии продолжает оставаться на достаточно высоком уровне, и слал в Москву под надежной охраной четыре вагона этого самого масла.

Четыре вагона вологодского масла!..

Неправдоподобно! Несбыточно, как в сказке! Александр Дмитриевич потер руки. Обязательно нужно выделить пудов десять для кремлевской столовой! Хотя... Тут он вспомнил, как Николай Александрович Семашко жаловался ему, что голод буквально косит московских детишек, особенно в Симоновке и на других рабочих окраинах.