Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна

И вот Николай Николаевич здесь, в городке своего детства, где не был столько времени…

Велев таксисту, нанятому им на весь день, дожидаться на автовокзале, медленно, с захолонувшим от волнения сердцем прошёлся по «маленькому базарчику». Панно-плаката с изображением строгого хлопкороба уже нет. В центре базара помахивает фанеркой над дымящимся мангалом всё тот же, что и двадцать с лишним лет назад, шашлычник-иранец, только весь какой-то усохший, маленький и старенький. Вообще, всё вокруг как-то уменьшилось, сузилось по сравнению с ранешними объёмами и габаритами – строения, заборы, улочки… и пространства между всем этим сильно сократились в масштабах: до центральной части городка, где располагался домишко, в котором жила когда-то семья Сухоруковых, оказалось куда ближе, чем в детстве.

Боже мой! А Дерево где? – в растерянности заозирался Сухоруков. А дом? Или заблудился, не в тот квартал забрёл?.. Нет, название улицы на табличках окружающих домов – то же, что и прежде, та же нумерация… да и не мог он заблудиться, даже с закрытыми глазами душа привела бы именно сюда и никуда иначе.

Зданий, правда, стало больше, и на месте обширного когда-то прогала

между домами, в одном из которых проживали братья Пак, а в другом –братья-двойняшки Попандопуло, возвышался внушительных размеров особняк, построенный, видимо, совсем недавно, даже ещё без таблички с номером домовладения. Раньше здесь была основная площадка детских игр и сборищ, и отсюда хорошо просматривался в перспективе весь общий двор, в том числе и преддомовая территория Сухоруковых. Полковник облегчённо вздохнул – не всё потеряно.

Заметив сбоку от особняка небольшой проход, Николай Николаевич направился в него и тут же шагнул в сторону, чтобы уступить дорогу шедшей навстречу старушонке в ярком платье. Поравнявшись с ней, обомлел:

– Тётя Манюня, вы?

– Здрасте, здрасте, Что-то не признаю вас сослепу, хотя голос о чём-то напоминает. Неуж, кто из нашенских?

– Нариман как, жив-здоров? О других ребятах нашего двора, может, что знаете? Разлетелись, разъехались давно все, наверное, и никого тут не осталось?..

– Разъехались все почти давным-давно, Гани один, закончив институт, вернулся сюда, на родину. А вот Нариманчика нашего, племяша любимого, не уберегли – бандиты убили его, милиционером был, с мафией этой перестроечной7 грабительской уж больно сурово схлестнулся, и какой-то тёмный его пояс по каратэ, уж не чёрный ли, не помог… – с ходу зарыдала старушка, обняв Сухорукова.

– В таком случае не оплакивать его надо, тёть Манюнь, а гордиться – он погиб достойно, как настоящий мужчина и боец… – Сухоруков и сам не слишком успешно сдерживал слёзы.

– Как не оплакивать, родня ведь я близкая ему… легко сказать – гордиться…

– Зная Наримана, в жизни не поверю, чтобы в открытом бою, лицом к лицу, он мог проиграть бандитам. Даже один против нескольких.

– Не ошибся ты. Сзади его… исподтишка.

– Столько этой нечисти, в том числе и международных террористов, прошло через мои эти вот руки, и всякий раз приходилось убеждаться, что честный бой – не их ремесло… сволочи…

– Бандюки, ты прав, иначе не умеют, мафия – она мафия и есть, – тяжело

вздохнула Манюня и, устав, видимо, от нелёгкой темы, аккуратно-вежливо её сменила, вернувшись к началу разговора. – А ты кто? Чую, Илюша или Коля.

– Колюха я.

– Родной ты мой!.. Припоминаю, как однажды и тебя тоже чуть жизни не лишили, будь она неладна, эта ваша мачеха. А второй двойняшка, Илья-то, жив, надеюсь?

– Жив-здоров Илюха, всё у него в порядке.

– Тоже военный, охвицер?

– Гражданский. Журналист и учёный, доктор наук.

– Этого следовало ожидать – он всегда читал много книжек и газет-журналов разных, это я хорошо помню… Ой, да что же это я, старая рухлядь, заболталась так! Пойдём, хоть чайку попьёшь с дороги?

– А… домик наш с Деревом… – Сухорукова душили не отпускавшие горло спазмы от известия о гибели ближайшего из своих в этом городке друзей детства, и продолжал он беседу с действительно сильно состарившейся соседкой машинально, с трудом удерживая мысль о главной цели своего сюда визита.

– Пошли, Колюнь, провожу.

Миновав проход между высоченным забором нового особняка и рядом калиток, одна из которых, в воротах, была тётьманюнина, вышли прямо к покосившейся, держащейся на одной петле, как на честном слове, калитке, почти сразу за которой, чуть левее, тихо шелестело листвой оно, Дерево… такое же, как и раньше, даже ещё мощнее (Сухоруков крепко обнял ствол). А вот и домик… неужели эта халупа, облезшая и низкая, с кривыми углами и подслеповатыми окнами – и есть то самое жилище, где они с братом-близнецом Илюхой, да ещё и совместно с двумя взрослыми людьми – отцом и мачехой, когда-то обитали?

– Здесь сейчас очередная бедная приезжая семья живёт – только такие и селятся… мать-одиночка с двумя детьми. Зайдёшь?