Интервью. Невиновны во сне

Том: Поэтому на том столе нет ничего стеклянного? Я заметил с самого начала: ты пошел к ним с пластиковыми чашками. Для надежности. Что тут еще было интересного?

Официант: Картины.

Том: Упали картины?

Официант: Упали со стены. Вон та...

Том: Она только что двигалась.

Официант (озабоченно): Принести чек?

Том: Нет. Я затем и пришел.

Официант уходит.

Том: В день сбора мусора ты вдруг замечаешь, как в нем кто-то роется, высовываешься в окно и кричишь, «Что вам тут надо, черт побери?» Они убегают, и ты начинаешь рыться сам. Ты уже не уверен в качестве собственного мусора, ты думаешь, не совершил ли ужасную ошибку, не выбросил ли чего такого, что теперь станет в твоей жизни самым дорогим.

Мы с Катлин тут надумали сделать музыку, чтоб в ней был сюр — чтоб в ней был сюр, чтоб в ней был сор, чтоб в ней был сюр и сор. (Поет.) «Все на свете будет так, будет так, будет так». Сюрсор. Она говорит языками, а я записываю. Ее куда-то несет... Меня туда не пускают. Слишком, не знаю... прагматик. Она в семье белая цапля. А я мул. Я пишу в основном из мира, из новостей, из того, что вижу из-за стойки или слышу. Она больше по впечатлениям. Ей снятся сны, как Иероним Босх (Иероним Босх (Йерун ван Акен, 1450—1516) — нидерландский художник, мастер Северного Возрождения; считается предтечей сюрреализма.). А чем она только не занималась. Одно время водила грузовик. У нее есть летные права. Продавала газированную воду. В Майами управляла большим отелем. Собиралась стать монахиней. Когда мы с ней познакомились, она была готова или уйти в монастырь, или вообще конец. Так что вместе получается: ты моешь, я вытираю. Это работает.

Она открыла мне столько всего такого, к чему я даже не прислушивался. Все равно как примерять шляпы: «Это я?» Самое лучшее — пустить дело на самотек и не париться: что модно, а что круто. Я все пытаюсь найти такую музыку, которая была бы моей музыкой, — это как домашние блюда, понимаете? Конечно, если я готовлю что-то для себя одного, можно особо не привередничать: насыпал в ухо сахару, запихал в рот кусок глины, поджег себе волосы. Тут все в порядке.

Знаете, чем я очень долго занимался? Приделывал другим свою голову. Ищешь собственную нишу. Как это все в тебе синтезируется? Берешь своего собственного Элмера Бернстайна (Элмер Бернстайн (1922—2004) — известный композитор, автор музыки к более чем двумстам кино- и телефильмам; прославился саундтреком к «Великолепной семерке» (1960).), семь дюймов своего собственного розового пульсирующего Иисуса, соединяешь вместе и пытаешься найти в этом какой-то смысл. Растапливаешь, мелешь, пилишь, запаиваешь. Я всегда ощущал несовместимые влияния и никогда не знал, как их примирить. Были минуты, когда я не сказал бы с уверенностью, стал я салонным артистом или...

Я: Артистом для зала.

Том: Ага. «Не слишком ли я крут для зала?» Не знаю. «Я недостаточно крут для зала». А может, я просто, знаете, гаражный хлам? Вот вечная дилемма. Где ты, что ты? В популярной музыке ключевое слово «популярная», а популярность обычно подразумевает что-то очень временное — когда-то было популярным, а потом стало когда-то популярным.

Я: Девяносто пять процентов чего угодно — временно.

Том: К этому я спокойно... Но приятно же думать, что вот ты сделаешь свою музыку и вынесешь ее на улицу и кто-то ее подберет. И кто знает, где и когда? Я слушаю всякие вещи пятидесятилетней давности, а то и старше, и забираю их себе. И также может получиться какой-то контакт или даже дружба с людьми, с которыми тебе только предстоит познакомиться, когда-нибудь они принесут домой твой диск, — знаете, они держат на бульваре Магнолия небольшой магазин дамского белья, — включат и сложат со звуками, которые у них в голове. Приятно участвовать в расчленении линейного времени.

Тарелки пусты, счет оплачен. Уже на выходе мы заглядываем под стойку и обнаруживаем полдюжины графинов, изображающих Элвиса Пресли на разных этапах его прекрасной, прекрасной, суперпрекрасной карьеры. И вот мы на улице, на парковке стоит красный «корвет». Уэйтс протягивает мне свою «мыльницу», и я снимаю его, с хозяйским видом облокотившегося на капот. В этот миг он похож на семнадцатилетнего пацана. Затем он влезает в свой неуклюжий черный «сильверадо» и уезжает прочь, к коровьим холмам, к семье, сквозь опускающуюся на поля ночь.

Романтика бесконечных баек, бухих и бродяг

«New York Times», 27 сентября 1999 года

Джон Парелес