Интонация. Александр Сокуров

Нет, там был показ фильмов «Ленфильма», и они настаивали, чтобы были показаны мои картины, не знаю почему — приезжал на переговоры сюда ректор Токийского университета. И я согласился. В Японии мы поездили по стране, были в Токио и еще в двух или трех городах. Принимали очень хорошо, очень сердечно…

Вы были только в городах или в каких-то более традиционных местах?

Только в городах, потому что сельские места они не показывают туристам, да и эти сельские места весьма своеобразны: такие поселки, которые со всеми признаками цивилизации, поэтому их и селом-то назвать нельзя. Страна-то маленькая, а население огромное. Главный остров перенаселен. И именно потому, что у меня было ощущение, что я их знаю, чувствую, у меня не было страха сделать эти фильмы.

В культуру их вы тогда стали погружаться или раньше?

Думаю, что тогда. Потому что на расстоянии я знал только поэзию и театр — ну и то, в записях на видеокассетах.

Но вот эта сцена в начале фильма «Робер. Счастливая жизнь» возникла уже после этих впечатлений?

Конечно. Это как раз один из тех моментов, когда я… Я же десять лет ездил, собирая материалы к «Солнцу», — десять лет! По несколько раз в году туда ездил.

То есть «Солнце» вы уже тогда задумали?

«Солнце» было еще в 1980 году задумано, а здесь стало ясно, что я могу приблизиться к этому. Но надо было поднимать архивы, встречаться с людьми, наблюдать. И я понял, что времени потребуется много. И в одну из таких поездок я был в этом театре — театре Но, в саду, в Токио. Холодина была страшная, и спектакль шел пять часов без перерыва. При этом люди сидели неподвижно, смотрели в одну точку — на сцену, а там люди тоже так медленно двигались. И падали листья сакуры от ветра… Красота необыкновенная, но я чуть не умер там от напряжения, с непривычки. Так замерз, что думал, что никто меня не вылечит…

Чем Япония оказалась вам близка?

Япония показалась мне очень деликатной — это то, чего мне не хватает в русских людях.

Ночь в музее

Короткометражный документальный фильм «Робер. Счастливая жизнь» (1996) начал очень важную линию в творчестве Сокурова — назовем ее «музейной». Тема музейной застылости времени возникала у режиссера и раньше — достаточно вспомнить «Ампир» и «Камень». Но именно в «Робере» Сокуров впервые приходит в реальное музейное пространство — Эрмитаж — как документалист. Правда, объект внимания (картины художника времен Первой французской республики Юбера Робера) все равно становится лишь поводом для художественного размышления. Рассказывая о художнике, так любившем рисовать развалины древних строений, Сокуров на самом деле рассуждает не о живописи, а о безжалостном ходе времени, которое не щадит ни цивилизаций, ни шедевров, ни конкретных людей, отставших от него.

Год спустя после «Робера» появилась лента «Петербургский дневник. Квартира Козинцева» — в ней камера Сокурова медленно плывет по стенам комнаты великого режиссера, рассматривая оставшиеся от него артефакты, вспоминая его фильмы и запечатлевая само остановившееся время.

Конечно, самый известный «музейный» фильм — «Русский ковчег». Но ему предшествовал проект, предвосхитивший многие мотивы эрмитажного шедевра Сокурова. В «Элегии дороги» (2001) впервые появляется идея путешествия по картинной галерее как экзистенциального опыта проникновения в спрессованное время, сгусток эпох. «Музей предстает как некое вместилище времени, а картины в нем систематически описываются как срезы остановленного временного потока, при этом сам выбранный художником момент остановки времени трактуется как случайный», — пишет Михаил Ямпольский[35].

«Краска высохла, и все остановилось. Все неподвижно, пока мы все или некоторые из нас не вернемся в этот город… Все будет так же неподвижно… Так, может быть, вернуться? Только как? Часы-то остановились. Так запустим… запустим… Башня… Тени неподвижны… солнце уже далеко ушло. Не вернуть… А холст еще теплый! Свет луны погас. И в темноте мне некуда было идти. И незачем».

^{Кадр из фильма Александра Сокурова «Русский ковчег»}

Так заканчивается литературный сценарий[36] «Элегии дороги». В самом фильме нет последних трех предложений. Вместо трагического «некуда было идти. И незачем» Сокуров ставит точку (или многоточие?) фразой про теплый холст: метафора картины как хранителя времени (и момента, и целой эпохи) оказывается ключевой и перекидывает мост к финалу «Русского ковчега» — «…и плыть нам вечно, и жить нам вечно».