Интонация. Александр Сокуров

Да, я тоже часто слышал его слова про то, что кино — это такой подросток, который нагло пытается заявить о себе, но тем не менее пока еще уступает классическим искусствам — живописи, музыке… Вы с этим согласны?

Я думаю, он немножко утрирует, но, конечно, кино — это новый тип, новая форма искусства. Где-то я читал, у Беньямина[40] кажется, что искусство предрекает следующие этапы, и дадаизм был попыткой сделать то, что потом стало делать кино. Ну, не сильно убедительно звучит, но вот такая идея, что дадаисты стали превращать искусство в некое развлечение.

Почему он считает, что дадаисты превратили искусство в развлечение?

Там мысль в том, что дадаисты вызывали удивление и скандал, а скандал — это и есть развлечение. Когда искусство хочет вызвать скандал, оно тем самым развлекает публику. А кино — оно в принципе развлекает, и это, может даже более художественный вариант, чем у дадаистов. Вот такая линия. Ну действительно, кино, наверное, взрослеющий подросток, может быть, уже выросший, и в нем есть и должно быть много вещей, которые заложены в классическом искусстве и которые классическое искусство хотело как-то передать. Может, Александр Николаевич как раз что-то такое находит и воплощает классическое искусство в том кино, которое он снимает.

То есть вам кажется, что его кино — это не совсем кино?

Я думаю, что его кино — не совсем кино, потому что нет этого навязывания. Кино — все-таки манипуляция человеческим сознанием, а Сокуров говорит очень открыто, он свою душу раскрывает, он не манипулирует. Он говорил как-то, что у него сердце снаружи — не в ребрах, а здесь, снаружи. Ну, это про его всякие общественные дела — он близко к сердцу все принимает.

К вопросу о вашей и его градоохранительной деятельности: как вам кажется, ему это зачем?

Как раз затем, что у него сердце снаружи, он не может оставаться в стороне. И это не только градоохранительная деятельность. Когда у нас возникали какие-то проблемы с Эрмитажем, он всегда очень остро воспринимал это. И как художник он понимает, что город живет этой архитектурой, и это не Москва, где можно построить все что угодно. Здесь три-четыре архитектурных преступления — и все, его красоты не будет. Петербург ведь состоит не из шедевров, а из особого настроения, которое создает эта архитектура. Три-четыре-пять мест испортить — и все, вся эта архитектура исчезнет. Это как фильм пропадет, рукопись сгорит, вот примерно такое ощущение.

Мне кажется, что ему это дается очень тяжело и делает его несчастным иногда.

Да, потому что он не может это пересилить и понимает, что он портит жизнь себе и многим и это не совсем его дело — у него есть другие дела, и для того чтобы снимать фильмы, ему не надо лишний раз лезть на рожон и ругаться со всеми властями предержащими. Но он просто не может иначе. У него есть много вещей, которые он иначе не может. На самом деле, хотя я его очень люблю и описываю его очень милым, замечательным, но, конечно, он очень упрямый, жесткий — в тех вещах, где нужно быть жестким. Но при этом очень тонко чувствует. Был момент при Матвиенко[41], когда он сказал: «Давайте мы выйдем из окопов, давайте попробуем найти общий язык», — и действительно какое-то время получалось найти общий язык, была попытка. Потом все это растворилось, пришли другие люди. Он всегда ищет пути.

Но он часто говорит: «Вот, у меня ничего не получается, никто не слушает».

Ну конечно, никто не слушает, но ведь в этих вещах получается все постепенно, вода точит камень. Петербург — единственный большой город в Европе, который сохранил свой исторический облик. И то, что Александр Николаевич не просто в этом участвует, а он лидер, — это имеет громадное значение. Есть вещи, где он более свободен, потому что я как директор Эрмитажа не могу говорить, а он может.

Уже после «Ковчега» Сокуров режиссировал представление на Дворцовой площади. Вы как-то в этом участвовали?