Да, Валерий Гергиев мне много раз предлагал, но та форма работы, которая возможна с Гергиевым, неприемлема для меня. Мне нужно работать с дирижером. Надо, чтобы дирижер участвовал в оркестровых репетициях — все же оперный спектакль именно так выращивается. А у него нет времени! Я ему говорю: «Валерий, все же вы работаете с режиссером кинематографическим, а не театральным, и у меня другие принципы, я работаю с характерами обязательно. Ваша задача — чтобы актер пропел, а моя — чтобы была понятна драматургия и характеры. Вместе мы соединяем музыку с характерами, и получается сценическое действие, потому что как только мы вышли с вами на сцену, сразу начинается театр. Раз театр — значит, актер должен жить в характере. А это зависит от многих параметров, например от темпа». В Большом театре я на последних репетициях подбегал к дирижеру и говорил: «Ну умоляю, мы же с вами репетировали совершенно в другом темпе! Вы замедляете, чтобы вам было удобно, но все же разрушается!» А он говорит: «А вы так поставили мизансцены и дали такую динамическую задачу, что я не успеваю следить за актером. Я посмотрел в партитуру — а актер уже в другой части сцены. Я слежу за оркестром, поднимаю глаза — и не вижу моего певца». — «Так поищите! Ну конечно, он двигается. А что, он должен стоять на авансцене и петь для вас? Он двигается, у него характер». Вот это ответ на вопрос, почему режиссеру надо работать вместе с дирижером. Конечно, Валерий большой, великий музыкант, настоящий. Я видел спектакли его, которые на самом деле совершенство — в музыкальном смысле. Но, к сожалению, работа с режиссурой, с характерами ему малоинтересна.
Поскольку я был человеком, за которым присматривал КГБ за «антисоветские» всякие настроения и прочее, то все, что я предлагал, рассматривалось c раздражением и желанием меня запереть, не пустить никуда… И, к сожалению, этот мой замысел тоже не осуществился. Очень хотел бы это сделать, был бы готов, может, даже сейчас, но…
Да, это должно было быть полноценное музыкально-кинематографическое произведение с перенесением действия в наше время. В оркестровку тоже могли быть внесены современные элементы: электрогитара бас и соло, современное фортепиано. Мне казалось это очень интересным, потому что в этой музыке есть такой ресурс… Именно в «Травиате»! Но тогда никто не был заинтересован в том, чтобы в советской кинематографической практике возникали такие музыкальные формы, близкие к классике. С каким трудом в свое время сняли «Катерину Измайлову» на «Ленфильме» и как все долго чертыхались на эту тему — кому это нужно и зачем это?..
Да, конечно, актеры должны были сами петь. Предполагалось, что все это будет происходить в современном Турине либо на окраине Рима или Неаполя, петь будут итальянские певцы, которые очень артистичны, у них нет таких болезненных проблем, как у наших… Увы, одаренных актеров среди российских певцов практически нет — даже если взять Хворостовского, которого я видел в оперных партиях. Он, конечно, претерпел большую эволюцию. Не могу судить, какой путь он проделал с точки зрения вокального искусства, но артистически он, конечно, очень совершенен. И все равно чувствуется, что он из России. Он тяжеловат, заметна нехватка темпоритмического артистизма, который есть в самой музыке.
Я предлагал Жене Колобову сделать две версии «Гамлета»: одну версию так называемую народную, а другую классическую. В народной версии я хотел, чтобы Офелию пела Камбурова, с ее блестящей способностью к драматургии. То есть должно было быть именно две версии спектакля — при одних декорациях, при одних, может быть, костюмах, однако чтобы проникновение в этот материал было с разных позиций. Но Колобов очень испугался и попросил меня уйти: «Меня, — говорит, — разорвут на части за ваши идеи».