Именно то, что она не самая известная, что было поле, пространство для абсолютно независимого поиска. И, конечно, возможность сделать интересную версию — драматургическую и в том числе музыкальную. Например, я предложил убрать из оркестровой ямы оркестр и перенести его на сцену. Оркестр — это заслон, акустическая стена между голосом человеческим и залом. И это неправильно. У нас источник звука должен быть один: сценическая площадка. Колобов долго сомневался, в конце концов он вроде бы согласился, но что там дальше, я не знаю, потому что они меня убрали из этого спектакля и передали его другому режиссеру. Меня, конечно, не пригласили на премьеру, но я знаю, что костюмы, которые мы делали, остались, сценография, которую мы делали с Мариной Азизян, тоже осталась, и вроде мне говорили, что даже часть оркестра была размещена внутри сцены.
В нашей версии Гамлет погибает. Увы, проект не состоялся. Я понимаю, что мое отношение к опере и к работе с артистами театра не принимается. В России это вызывает раздражение. Культура дисциплины, сценической работы у русских актеров (по крайней мере то, что я сам видел) несопоставимо ниже, чем у зарубежных. Мне приходилось работать с японцами, американцами, французами, швейцарцами — это совсем другое дело, конечно. Актеры, с которыми я работал в игровом кино, делали все что могли. Но вот в музыкальных театрах… Я думаю, мне было бы правильнее принять приглашение из зарубежных оперных театров, чем испытывать судьбу здесь.
«Травиату» я с удовольствием бы сделал, очень хотел бы сделать «Евгения Онегина» — может, даже на английском или французском, с западными певцами… Мне очень интересно работать в музыкальной форме, очень интересно. За границей есть возможность поработать с певцом как с актером, а не как с носителем голосовых связок, думать о музыке, думать о композиторе, а не о каких-то проблемах коммуникационных, социальных… Когда мы работали над «Борисом Годуновым» в Большом театре, музыканты, вокалисты подходили и спрашивали: «Александр Николаевич, можно мы уйдем сегодня с репетиции пораньше? Нужно вот там сыграть номер один…» — и среди них были известные люди. Иногда я отпускал, иногда у меня уже не оставалось никакого терпения, и я говорил «нет». Но им казалось нормальным подойти к режиссеру и сказать ему, что они хотели бы уйти с репетиции. Я понимал, что идеального не бывает, но того, что столкнусь с этим в Большом театре, не мог предположить.
Когда делали «Бориса», такие сложности были! До последней минуты невозможно было найти на роль Бориса исполнителя! Я проводил там предварительное прослушивание и могу сказать вам, что там очень условный состав был отобран. Я убедился в этом, когда начались репетиции. В Киеве нашли Штонду, который хоть как-то мог в характер входить. То есть вопросы актерского исполнения для русской оперной актерской школы — это критический вопрос. Только те русские актеры, которые поработали в западных постановках, имеют хоть какое-то художественное представление об образе, о характере, о том, как его воплощать. Потому что, как только они открывают рот и начинают петь, ни о какой актерской работе с русским певцом говорить невозможно. Когда я начинаю говорить с исполнителем о том, что да, вы сейчас поете, но в этот момент вы должны помнить об образе, думать о том, что у вас такие-то взаимоотношения с этим персонажем, он вырубается полностью — пустые глаза, шок, растерянность, он не знает, как спеть и одновременно сделать какой-то жест. Мучительнейшая была ситуация — абсолютно немузыкальная. Причем постоянно я говорил: «Смотрите, что у Мусоргского! Не выдумывайте! Посмотрите, что в этих нотах! Посмотрите на то, второе, третье, десятое…» Постоянное требование, чтобы люди смотрели в ноты.