Иоанн Грозный (СИ)

         Совет выделил посольство  в лице дворянина князя Дмитрия Петровича Елецкого и печатника Романа Васильевича Олферова. Им следовало соединиться с усилиями папского легата Антония Поссевина, остававшегося в псковском Стефановом лагере. Царь верил Антонию,  нунцию верил и Баторий.

         Наследник был против замирения с поляками. Поддакивала ему собравшаяся округ молодая патриотичная партия. При Иоанне не столь близки трону, как хотелось бы, рассчитывали прибиться к Ивану. Скользкий, день ото дня фигурой тающий, будто снедаемый тайной болезнью, Василий Шуйский первый нашептывал Ивану поддержать дядю, оборону Пскова возглавляющего. Если князь Юрий Голицын выступит из Новгорода, Мстиславские – из Волока, царь с царевичем ударят от Москвы стотысячным войском, конец ворогу. Наша победа! Лавры не сдавшему Псков Ивану Петровичу и его родне. Им и продвижение.

         Царь хмурился. Его бесили не дерзкие слова царевича. Он слышал их лепетом ребенка, но глухой удобрительный гул, тянувшийся от скрипевших на скамьях  бояр.  Прикрывая рты снятыми шапками, они  издавали еле различимое недовольное бурчание, какое производят дети, вознамерившиеся  сорвать урок. Или то казалось? Опершись на подлокотник, Иоанн встал. Взагрудки вытащил царевича в середину трапезной. Царевич мог бы сопротивляться,  не стал, бессильно влачась за отцом.

         Тугой запах боярства, потевшего в кафтанах и охабнях, дразнил Иоанна зверем. На него опять валились обиды своеволия недостойных. Перед глазами всплывал Иван Васильевич Шуйский, развалившийся на лавке с ногой, положенной на постель покойного батюшки, с мухой, трепещущей на прихваченной сном выкаченной  противной нижней алой губе. Он жить в этой стране не хочет, а они  бурчать смеют! Иоанн пригнул сына к полу и ударил клюкой излюбленно используемой  вместо скипетра. Ломкая тишина зависла в воздухе. Казалось, остановились дышать. Только бояре и попы не могли остановить процессы природы, и в кишечниках некоторых булькало и переливалось, в носах же посвистывало. Бить накоротке было неудобно. Иоанн отпихнул сына ногой, перехватил клюку и хватил побольнее. Литовская одежда московского патриота со шнурами на груди приводила царя в исступление. Иоанну мерещился приветственный клик невежественной толпы, стекавшийся на забавы «яблока от яблони». Подарками и обетами прикупал подданных. И он-то уж не по воле, а за отцом  поехал бы в Англию!

         Иоанн колотил сына клюкой. Иван прикрывал лицо, не сопротивлялся. Многие глядели низ, не желая  видеть. Духовенство шептало молитвы, а царь слышал рвущий вязкую тишину ропот: «Мятежник, ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!» Плюнув. царь ушел, кинув сына. Все избегали его взгляда. Безмолвно, шаркая подошвами, кряхтя., вытекали вон. Никто не знал, чего делать. За царевичем было будущее, за царем – грозное настоящее.

         Борис содрогался. Уйдя за царем, он невидимо впивался зубами во внутреннюю часть губы. Чуял запах крови, вкусом похожий на  ржавую воду. Сестра Ирина и без того говорила, что царь пристает к ней, настаивает снохачествовать. Недавно забылась она дневным послеобеденным сном. Иоанн воспользовался войти в покои Феодора. Хоть немолод шаг и тяжело тишить, подлег подле, обнял. Несвежо задышал в ухо. Ирина вскочила в ужасе. Иоанн отступил. Как поступить в оном случае, вопрошала сестра. Уступить? Нет!! Отказать? Невозможно! Ирина молилась, богато вносила в столичные монастыри.  Кровь приливала и отступала с лица Бориса. Он бежал ответа, будто не было ничего. Но Ирина алкала помощи, обещала: наложит на себя руки, если царь принудит ее. Гадко: он слаб, немолод и лезет! Что же Феодор? – обиняком шептал Борис. Ирина только рукой махала. И безумным ведомо, как соитие деется! Кто бы тому показал? Борис не мог дураку показать: с кем, с сестрой? Весь двор смеялся, как наследный отрок на свиньях и козах тренировался.

         Иоанну казалось мало. Он не договорил, не выразил переполнявшего. Искал Ивана. Ему-то скоро править! Иван встречал отца с перевязанной окровавленной тряпкой головою. Было время подумать. Пользуясь, что нет сторонних, смелел, колол отцу глаза  читанной Баториевой грамотой. Подле был Годунов, но он как мебель, слово новое – иноземное.

         «Как смел ты попрекать нас бусурманством? – читал царевич.  – Ты, который кровью своей породнился с басурманами! Твои предки, как конюхи, служили подножками царям татарским, когда те садились на коней, и лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч. Ты себя выводишь не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но еще далее - от племени греческого. Если ты действительно из греков, то разве – от Фиеста, тирана, который кормил своего брата телом его ребенка! Ты не одно какое-нибудь дитя, а народ целого города (Новгорода), начиная от старших до наименьших, губил, разорял, уничтожал, подобно тому, как предок твой (дед) предательски жителей того же города перемучил, изгубил или взял в неволю.