Иоанн Грозный (СИ)

         Где твой брат Владимир? Где множество бояр и людей? Побил! Ты не государь своему народу, но - палач. Ты привык повелевать над подданными, как над скотами, а не   людьми! Самая величайшая мудрость – познать самого себя; и чтобы ты лучше узнал  себя, посылаю тебе книги. которые в свете о тебе написаны. И если хочешь, еще пришлю, чтобы в них как в зеркале увидел и себя, и род свой.

         Ты довольно почувствовал нашу силу, даст Бог, почувствуешь еще! Ты думаешь, везде так управляют, как в Москве? Каждый король христианский при помазании на царство должен присягать, что будет управлять не без разума, как ты. Правосудные и богобоязненные государи привыкли сноситься во всем со своими подданными, и с их согласия ведут войны, заключают договоры. Вот и мы велели созвать со всей земли нашей послов, чтобы охраняли совесть нашу и учинили бы с тобою прочное установление, но ты этих вещей не понимаешь. Курица защищает от орла и ястреба своих птенцов, а ты, орел двуглавый, от нас прячешься».

         И вот две головы этого орла, молодая и старая, со сдержанной ненавистью купали друг друга жгучими взорами. Один - с грамотой, другой - с клюкой.

         Мелкая дрожь колотила Иоанна. Много, ой, много должен он сказать сыну. Отчего же не сказал ранее? В сыновнем покорном запуганном молчании читал понимание. Иоанн заговорил, только от гнева выскакивал его тенорок междометиями. Клокотало за кадыком. Полувековое правление околицей Европы и Азии подсказывало: не след спешить. Тридцать тысяч наших в Пскове – велика сила. Дозволь связать ей поляков. Мороз, слякоть, обширность территории сделают более  свежего резерва. Поляки того и ждут от нас – рассудительности, мы же им – нашу непонятку, что выше и удачливее смысла. Не в Писании ли Господь речет: блаженные - мои. Блаженна юродивая Русь. Не сломать ее немецким здравым лекалом. Здравость скажет: Пскову помочь. Баторий  ждет сойтись в поле, решить сражением. Воевать он мастак. А мы противу ума попрем. Вот иноземцам и гадать, искать ума в море. В России - не предпринимать, но - ждать и молиться! Покров Богородицы рано – поздно, по грехам, спасет и сохранит. Белый морозный убор красавицы России вот посеребрил  уже березы, положил пух снежных шапок на ели. Ожидай: уберет он теплокровных, к нашей погоде непривычной. А гордость не позволяла сказать сие, и Иоанн говорил в уме. Лицо отца бегало судорогой. Как смел, мальчишка! Иван с позиции молодого энергичного знания объяснял отцу, как войсковой удар с северо- и юго-востока опрокинет Батория, ибо невозможно простить оскорбительные слова потомку Пруса. Храбры  и многочисленны наши воины. Лучше погибнуть с гордостью, как в Полоцке  или раньше - в Козельске, да где еще! чем новое унижение терпеть. Иоанн знал уколы примеров, но первородным тавром жгла  память и о бегстве Мстислава Удалого от той же Калки, и колебания деда, укором духовенства дважды на Угру возвращенного. Проницающим столетия взором видел он Калиту на коленях из уст  ханского баскака помазанье на княжение выслушивающего, деревянному болвану кланяющемуся. Не по расчетливой ли женитьбе брата Калиты Данилы на сестре Узбека Москва поднялась. Стала предателем, вороватым сборщиком ясака завоевателям. А не той же изворотливостью мы и освободились? Переженившаяся на татарах Москва северную Русь и освободила. Но не трусливейшие ли и продажные из всех российских земель жители Московии? Не меньше других ли их всегда в войске? Не рубят ли дети москвичей себе большие пальцы, дабы меч не держать? Нет равных в хвастовстве, да не первые ли и в кусты при  бое? Сын – любитель пенат в литовском кафтане со шнуровкой на груди опять ярил Иоанна. В раздражении же он себя забывался. Знал то и сын по совместной жизни. Черные очи царя белели, он едва сознавал, где находится и что говорит. Изнутри души речь казалась ему гладкой, ораторской. Снаружи он вращал глазами, булькал, хрипел и молчал.

         Ненавидящие друг друга, связанные цепью общего интереса, Богдан Бельский и Борис Годунов испуганно глядели в двери. Первый боялся вмешаться по свежей измене полякам и шведам ближайших родственников, второй не дерзал.

         На крики выглянула  из спальни в проходную дверь взъерошенная супруга царевича Елена Шереметьева. Была в одной сорочке, под которой вздулся живот тягости. Она-то и получила первый удар царского жезла за любопытство, по шее и в живот. Елена села и по ногам ее потекли отходящие воды.

         Вина жены состояла не в том, что  вступилась за мужа, Елена не посмела бы, но в том, что выглянула. Наносное слетело с царевича, будто ветром повеяло, и в простоте горести он сказал отцу:

- Ты отнял уже у меня двух жен. Постриг их в монастырь. Хочешь отнять третью?! Сейчас умертвил в утробе ее моего ребенка!!