Йомсвикинг

Мы с жеребенком прошли полпути прежде, чем остановились. Он по-прежнему прекрасно держался на ногах, а вот мои дела обстояли намного хуже. Я обнаружил, что шел с пивной кружкой в руках, а еще мне хотелось писать. Я поставил кружку на пригорок и спустил штаны. Пока я там мочился, прищурившись, посмотрел на замок и северные ворота, которые были открыты. Оттуда вышли люди, готовые к сражению, со щитами на спине, стрелами и топорами в руках. Они маршировали колонной по четыре. Делали они это очень тихо, без единого звука.

Мне бы очень хотелось сказать, что я присоединился к товарищам по оружию. Если бы я был трезвым, я бы понял, кто был в этом войске. Они направлялись к палатам, где шел пир, чтобы пленить Торкеля и его людей. Сейчас они были настолько пьяны, что не надо было никакого оружия, чтобы схватить их без кровопролития. Но в тот день в моей голове не было ни одной разумной мысли, поэтому я пошел дальше наверх к песчаным холмам севернее тележной дороги. Там я лег вместе с жеребенком и притаился как зверь на охоте, ожидая, когда они промаршируют мимо меня, но, когда они прошли, мы с жеребенком предпочли остаться лежать. Я слышал, как люди кричали на хуторе, кто-то рычал, раздавался звук металла. Жеребенок перевернулся, он дрожал всем телом, я прижал его к себе, дрожь прошла, он выдохнул и остался лежать, а я обхватил его голову руками.

Должно быть, я заснул среди холмов, потому что следующее, что я помню, как я лежу и вижу серьезное лицо моего отца. Отец стоит и смотрит сверху на меня, в руках он держит пивную кружку, его борода мокрая, как будто он долго шел под дождем. «Отец», – говорю я и тяну к нему руку. Он качает головой, но выглядит намного моложе: оказывается, это Бьёрн. Смеркается, уже вечер.

– Торстейн, – обращается он ко мне и садится на корточки рядом со мной. – На дороге стояла пивная кружка. Откуда идут следы копыт, легко проследить.

– Да, – соглашаюсь я. – Так и есть.

Он поднимается. Жеребенок стоит рядом с моими ногами. Лошадиные лепешки лежат на песке. Бьёрн отходит и хочет похлопать жеребенка по морде, но тот пятится.

– Хромая лошадь. Где ты раздобыл ее?

– На хуторе.

– Ты украл ее?

Я молчу. Бьёрн протягивает мне руку и помогает подняться.

– Надо поговорить с Вагном. Скажем, ты не знал, что делаешь, потому что был пьян. Ты напился?

Я продолжаю молчать, но к горлу подступает тошнота, я только успеваю встать на колени, и меня рвет.

– Ты был пьян, – говорит Бьёрн. – Давай возвращаться в Йомсборг.

Бьёрн не переставал удивляться, сколько неразумных идей мне пришло в голову в тот вечер, потому что, когда я потащился обратно в Йомсборг, я взял с собой жеребенка. Брат хотел, чтобы я оставил животное, так как украл его у крестьянина. В ответ я лишь промычал, что Вагн со своими людьми был ничуть не лучше меня, они тоже грабили и разоряли те места, где появлялись. Бьёрн снова покачал головой, нам оставалось лишь надеяться, что Вагн сейчас был слишком занят пленниками, чтобы вспоминать обо мне.

* * *

После той попойки я прославился как человек, напившийся с жертвенным жеребенком у Хальвдана Палаты. То, как я напоил животное и увел его прямо из-под носа толстого крестьянина, а потом заснул среди песчаных холмов, стало излюбленной историей среди йомсвикингов, мне рассказывали, что сам Вагн хохотал как сумасшедший, когда услышал эту историю. Поскольку я был еще слишком юн и не мог выпить столько пива, сколько взрослый мужчина, Вагн показал свое великодушие и даровал жеребенку стойло в одной из конюшен в Йомсборге. Теперь я должен был ухаживать за ним, зато жеребенок теперь не нуждался ни в сене, ни в зерне, но наказание я все же должен был получить. Прежде чем будет принято решение, скорее всего, пройдет несколько дней, поэтому лучшее, что я теперь мог сделать, – это усердно работать и прилежно обучаться бою. Я поговорил с Бьёрном о том, что, может, мне следовало бы пойти к Вагну и попросить о пощаде, но брат считал, что так я только все испорчу. Я должен был ответить за содеянное. Расшаркивающийся и унижающийся вор вызвал бы у Вагна лишь презрение.