Иосиф

– И вот, она жа, Наталья Бабкина,Г рамотучая, она жа замужем за судьёй Николаем, а Николай, он сУ рала, правда. Вот зачем я табе всё это и рассказываю! А бабка Шурка, она жа на свадьбе ихней была, у судьи Николая с Наташкой, Бабкиной этой,Г рамотучей! Ты таперича понял, зачем я табе про НаташкуГ рамотучую? И не так ли отплясывала вместе с судьёй. Говорять! На свадьбе! Она жа, Шурка, она жа боевая! Да она и спеть, и сплясать – о-о, и говорили, она так этому судье понравилась! И он весь вечер за ней:

– Александра Ивановна, Александра Ивановна…

И вот, как он, судья, объявил про восемь лет, Шурка Карасёва ему:

– Да ты что, Миколай Миколаич, ошалел? – Его величають так: Николаем, Николаичем. Ага, встала и к нему пошла: – Миколай Миколаич, чаго жа ты дитя так сурово наказываишь? Мы её и так сами воспитаем!

А за Шуркой Карасёвой другие двинулись. А рядом с судьёй Николаем такой лысенький, страшненький, худой-худой, как смерть, сидел. Он тожа в судьях. Он руками замахал, ногами застучал: «Вы куда, мол, прётесь? Не нарушайте социалистическую действительность и порядок! Сядьте, по местам, не то мы выведем вас всех!» –кричить.

– Каво ты ещё выведешь?

– А за чё жа ты нас выведешь? – мы-то, мы отвечаем.

– И что? Ты тоже в первых рядах была? Шла?

– А как жа, Паша? – обиделась мать. – Мы жа все вместе, с одного хутора! Ага, а Катерина, глупая, перепугалась, когда мы пошли. Она думала, что мы её идем убивать! Как заорала:

– Ой, дяденька судья, не отпускайте меня к ним! Лучше посадите!

– Дура, Катькя! – кричит Бенца…

– И Бенц вместе с вами был?

– Был, был! Ну, что ты – был! Вот он и говорить: – Мы тебя на поруки возьмем! Воспитаем!

– Не надо, не надо! Не нужны мне ваши руки! Пусть в тюрьме воспитают! – Катерина от нас ограждается.

А судья аж удивилси:

– Да вы что, гражданки? Александра Ивановна, остановитесь! – это он так к Шурке Карасёвой, по имени отчеству. – Вы же сами хотели сурового наказания, за волоса тягали её, убить хотели! А сейчас?! Готовы её простить и на свободу отпустить?!

– Да это по горячке! По горячке чаво дурного не наделаишь!

– Она жа, Коля, дитё и дура! – опять Шурка Карасёва. –Выпусти ты её из клетки, а, Коля, выпусти. Что жа она там, как зверушка сидить, Миколай Миколаич? – тут и сама слязу пустила, и мы с ней завыли. Стоим все и воем, все Авраамовские:

– Отпустите вы её на волю, люди добрыи!

А этую ты должон тоже знать – Агееву Евдокию?

– Сродственницу нашу?

– А как жа, Паша? Сродственницу! По деду Дмитрию Игнатьевичу. Царства ему Небесная! У Евдокии матьто, Ольга, она всегда по мёртвому оплакивала. Ну, у них все отпевали. Плакальщицы были! И сильные плакальщицы! Раньше их даже приглашали на вынос покойников в другие хутора, и они причитали.

– Зачем? – искренне не поняла Светлана.

– Ну-у, дочка, когда дорогой человек умираить, тут почестей и слёз не жалко. И я табе скажу, казаки гибли раньше часто. А гибли где? Не под заборами и за стаканами. В боях! С почестями и хоронили! Чтоб уж поплакать, так поплакать. Ага! И вот эта Дуся Агеева, но это она, конечно, лишку дала, но запричитала, как по мертвой:

– И что жа ты, Катерина, наделала-а! И зачем жа ты сваво дитя загубила-а!.. Родную кровинушку камушком придавила-а!..

Весь зал зарыдал! А Николай Николаич, судья, муж Натальи Грамотучей, он вот так за голову схватилси!

– Прекратите! Гражданки! Прекратите! – кричить. – С вами с ума сойти можно! Мы жа не на кладбище! Мы жа в суде!

– А Катерина?

– Катерина, Паша? – мать не сразу ответила, как бы осмыслила, что сказать. – Я специально глядела на неё и поняла, что она ничего не поняла! Она как настроила себя на тюрьму, так, видать, и стремилась туда. Вот как.

Под конец ТОГО вечера я спросил у матери:

– Мам! Насколько мне известно, у отца нашего любимая песня «По-над садом, садом», а ты про какую-то «Грушенку» говоришь…

– Не какую-то, а очень даже хорошую…

– Да это я понял!

– Как под грушей, грушей! – мама мечтательно улыбнулась. – Мы ее с отцом твоим раньше частенько пели, это когда у него голос был хороший. И «По-над садом» отец любит… У хорошего человека могёть быть много хороших и любимых песен. И он ходить и мурчить их про себя…

– «Под грушей» я никогда не слышал от вас… –Да что ты? – укорила мать. – Ты и не слухал их, старинные.

– Ну, так спой!

– В ваших клетках рази ж можно мурчать? – родительница с улыбкой осмотрела стены кухни…

– Можно, можно! Помурчи.

– Спой, мама!

Мама тихонько прокашлялась, поправила скатерть тихонько и запела: