Иосиф

Надо заметить, что сватовство и свадьба состоялись рядом. Помню, даже бабки наши заметили это на лавочке, что как-то всё быстро происходит. А бабка Варька сделала вывод:

– Сундук спяшить, поспяшаить! А чё жа! Гляди – вон какой цвяточик!

Гуляй, гуляй, мамонька, здорова,
Гуляй, гуляй, мамонька, здарова…
Сыми меня с камушка белова,
Сыми меня с камушка белова…

Сиди, Катюша, сиди пока. Сундук, вон, за кислой яблонькой стоить наодеколоненный! Подлец такой!

Катька звала меня на свадьбу, но я не пошел. Сегодня гуляли второй день, у невесты. Мы сидели с Лобачем и тупо пялились на неподвижный поплавок. Я хотел расспросить у Пашки, как они встречались с Сундуком. А они встречались случайно. И мне хотелось задать ему всего один вопрос: – Чего ты морду не набил? Этому, востроносому и успешному в любви? – но глядя на высокую Пашкину грусть, язык у меня так и не повернулси.

Так вышло, что прошел у нас дождь. Сильный, сильный – ливень! И молодая счастливая пара на Газончике попала в эту мокрую ситуацию. Готовились к свадьбе и везли какие-то продукты домой к невесте. Да и в поле, не доезжая до моста через Тишанку, застряли. А тут, как в кино, проезжал Пашка Лобачев на тракторе своем новом. Он сначала пролетел мимо, а потом резко сдал. Катька уже после свадьбы мне рассказывала:

– Я так перепугалась, страсть! Когда Лобач стал задом сдавать, я аж вся затряслась. Сашка увидал, как я переживаю, улыбнулси и говорить:

– Дурочка, не переживай! – и вышел из кабины.

– Пашка вылез и этот к нему идёть. Я сижу ни живая, ни мёртвая! Сашка ему что-то сказал, а Пашка посмотрел в мою сторону и двинулси ко мне. Мне почему-то так стыдно было перед ним, и я не знала, чего говорить ему. А Пашка сам меня опередил:

– Серцу, Катя, не прикажешь! Так что живите хорошо между собой! – сказал и пошел. А у меня слёзы как полились! Сижу и реву, сижу и реву, а они там вдвоем трос к машине цепляють. – Катька в рассказе неожиданно заплакала. Я у ней и спрашиваю:

– Чего ты ревёшь?

– Да жалко Пашу. Он, оказывается, тоже хороший!

– Разведись с Сундуком, да и за Пашку Лобача выйди! –пошутил я мрачно.

– Дурак ты, Пашка, – ответила мне Катька и перестала плакать.

У мамоньки жалости не многа,
У мамоньки жалости не многа…
Не сняла меня с камушка белова,
Не сняла меня с камушка белова…

Да! Рыба тоже не клевала! Пашка, будто услышал меня. Он снял свою фуражку и вынул из-под козырька за прокладкой маленький беленький крючок. Без моего разрешения вытащил леску, откусил мой крючок и привязал этот беленький. Насадил червя и закинул леску. И всё это проделал молча. И опять мы сидели и невольно слышали:

По бережку миленький гуляет,
По бережку миленький гуляет…
Гуляй, гуляй, миленький, здорова,
Гуляй, гуляй, миленький, здорова.

Наконец Пашка встал и спросил:

– А чего ты там не гуляишь? Твои, вон, голосять вовсю!

– А-а, – махнул я.

– А я, Пашка, жаница решил, – как-то буднично признался тёзка.

– Да ты чё?!

– Ну! Правда, она – хохлушка, – тезка сморщился. – А знаешь, как её зовуть?

– Как?

– Катюра! – Пашка сплюнул и пошел от меня уже не оборачиваясь.

– Вот же ведь как бывает! – тогда подумал я и решил, что в будущем никакие Катюры и Матюры не разобьют «маво серца!» После того дня Катюра моя, луна полная, в сердце моём пошла на ущерб.

Сыми меня с камушка белова,
Сыми меня с камушка белова, …

Ну, что, Саша, Сундук? Наелси нынче яблочков ночью?!

Э-эх, Катя, Катя!

У милова жалости поболе,
У милова жалости поболе…
Он снял меня с камушка белова,
Он снял меня с камушка белова…

Чьивы!

Да-а! Обещал про отца, а сам всех в сторону увёл! Каюсь, каюсь! Но к Иосифу Павловичу мы ещё вырулим! И к пастуху Перетрухину. Как тут, дорогой ты мой читатель, обойдёшь свои юношеские любовные страдания? Сам бы небось на моём месте такое бы развёз, как говорят, до небес! А я же всего-то – чуть-чуть. И честно признаюсь тебе – не знаю, что будет на другой странице. Потому что в памяти столько всего! Стоит только приоткрыть какое-нибудь событие, как ведёт оно меня в другое, совсем забытое, но важное.

Вот ведь как!

Не говоря о приводимых мною картинках, может и не имеющих прямого отношения к отцовской истории. Жизнь моего отца – это же и мои глаза, и мои уши, мои ошибки, мои переосмысления. Согласись!