Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Евгений Рейн вспоминает так о дне, когда он познакомил Бродского с Ахматовой: «Повез его в Комарово я, предварительно договорившись с Ахматовой. Иосиф захватил с собой фотоаппарат. <…> Помнится мне, что фотопленка в этот день была отщелкана целиком, и Иосиф подарил мне потом три или четыре кадрика, снятых тогда. После нескольких общесветских минут нас пригласили пить чай. В этот вечер Иосиф читал стихи, <…> 5 или 6 стихотворений. Я же прочитал только одно, написанное накануне. <…> Спустя долгие годы я стал припоминать дату этого визита. <…> Я вспомнил, что весь путь <…> сопровождался передававшимся репортажем о запуске в космос Германа Титова. А он совершил свой космический рейс 7 августа 1961 г.»[157].

В предыдущем столетии «железная дорога изменила все течение, все построение, весь такт нашей прозы», — писал Мандельштам в «Египетской марке». Теперь же первые космические полеты давали ощущение изменившихся масштабов вселенной и возможностей человека. Это ощущение непосредственно отражается в поэзии Бродского, так что отмеченная Рейном деталь поездки очень хорошо встраивается в картину его литературной биографии.

В беседе с Соломоном Волковым Бродский вспоминает, что после этого визита побывал на даче Ахматовой еще несколько раз вместе с Рейном и Найманом, но эти встречи помнит не очень отчетливо, поскольку до определенного момента не придавал им особого значения. «В те первые разы, когда я к ней ездил, мне, в общем, было как-то и не до ее стихов. Я даже и читал-то этого мало. В конце концов, я был нормальный молодой советский человек. „Сероглазый король“ был решительно не для меня, как и „правая рука“, „перчатка с левой руки“ — все эти дела не представлялись мне такими уж большими поэтическими достижениями. Я думал так, пока не наткнулся на другие ее стихи, более поздние»[158].

Поворотную точку в своем отношении к Ахматовой он описывал так: «На протяжении двух или трех месяцев впоследствии я продолжал наезжать в Комарово, либо сам, либо с кем-нибудь из моих друзей, и навещал Анну Андреевну. Но это носило характер скорее вылазок за город, нежели общения с великим поэтом. Во время этих встреч я показывал Анне Андреевне свои стихотворения, которые она хвалила, она мне показывала свои. То есть чисто профессиональный поэтический контакт имел место. Это действительно носило скорее характер поверхностный. Пока в один прекрасный день, возвращаясь вечером из Комарово, в переполненном поезде, набитом до отказа — это, видимо, был воскресный вечер. Поезд трясло как обычно, он несся на большой скорости, и вдруг в моем сознании всплыла одна фраза, одна строчка из ахматовских стихов [далее в интервью Бродский поясняет, что это была строчка „Меня, как реку, / суровая эпоха повернула“. — Д. А.]. И вдруг в какое-то мгновение, видимо, то, что японцы называют сатори или откровение, я понял, с кем я имею дело. Кого я вижу, к кому я наезжаю в гости раз или два в неделю в Комарово. Вдруг каким-то образом все стало понятным, значительным. То есть произошел некоторый, едва ли не душевный, переворот»[159].

Речь идет о «Северных элегиях», которые Бродский неоднократно называл в числе любимых ахматовских стихов, причем слово переворот как бы откликается на само значение строки и на мощный стиховой перенос в ней. Ср. замечание Р. Д. Тименчика о стихотворении Ахматовой в целом и об этой строке: «Оно начинается выразительным стиховым переносом, кажется, наследующим свою семантику из enjambement’ов Баратынского. Возможно, потому поразило оно Иосифа Бродского, поклонявшегося Баратынскому»[160].

Что важно, перенос в стихотворении Ахматовой носит иконический характер, то есть прием подчеркивает самой своей формой то, о чем идет речь:

Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.

Поворот — реки или судьбы поэта — оказывается изображен разрывом поэтической строки. В одной из следующих глав будет показано, как Бродский использует этот прием — не просто стиховой перенос или, как его называют, анжамбман (франц. enjambement), а отображение смыслового уровня на формальный.

Видимо, эта идея поворота явно или скрыто была связана в сознании Бродского с Ахматовой — так, в беседе с Волковым, описывая это прозрение в переполненной пригородной электричке, Бродский не приводит саму строчку, но упоминает поворот: «И только в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял — знаете, вдруг как бы спадает завеса — с кем или, вернее, с чем я имею дело. Я вспомнил то ли ее фразу, то ли поворот головы — и вдруг все стало на свои места»[161].