Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

С. С. Шульц вспоминал о поездке с Бродским в Комарово к Ахматовой в октябре 1961-го: «В эту нашу поездку Иосиф привез с собой „Петербургский роман“. Анна Андреевна взяла рукопись и читала сама, внимательно и долго, неоднократно возвращаясь к уже прочитанным страницам. Она спросила Иосифа, когда случилось то, что описано в 8-й и 9-й главах его „Романа“, т. е. в главах о допросах в стенах КГБ, и добавила при этом: „Собственно, не надо рассказывать подробности“. Спрашивала она и о геологических поездках Иосифа, и он, отвечая, сказал с неожиданной твердостью: „Я больше в поле с геологическими партиями не поеду никогда“»[172].

«Петербургский роман», о котором здесь идет речь, — большое произведение Бродского, попытка спроецировать проблематику пушкинского «Медного всадника» в современный Ленинград, сделанная, по всей вероятности, не без влияния «Петербургских строф» Мандельштама[173]. К этой поэме, во многом ученической, поэт впоследствии не возвращался и не включал ее в свои сборники — как и большинство ранних стихов.

Подробностей о допросах в КГБ сдвоенная глава 8–9 действительно не содержит, хотя Бродский и упоминает в ней «госбезопасность», и размышляет о бессмысленном устройстве советской жизни.

Не то страшит меня, что в полночь,
героя в полночь увезут,
что миром правит сволочь, сволочь.
Но сходит жизнь в неправый суд,

в тоску, в смятение, в ракеты,

в починку маленьких пружин
и оставляет человека
на новой улице чужим.

Другая большая поэма, о которой отозвалась Ахматова, — это «Шествие». Бродский вспоминал в беседе с Полухиной: «Я помню, она сказала про „Шествие“: „Какая степень одиночества!“ Это, между прочим, как раз то, что я стремился тогда — как бы это сказать? — to convey, выразить, передать. То есть, я понял всю глубину ее взгляда, оценки, суждений — она действительно смотрела на то, что по-английски — to the moral center»[174].

Кроме степени одиночества Ахматова могла заметить в «Шествии» и некоторые переклички с «Поэмой без героя». Н. Г. Медведева обращает внимание на предупреждение от автора в первой главе поэмы Бродского:

Я попытаюсь вас увлечь игрой:
Никем не замечаемый порой,
Запомните — присутствует герой.

С ее точки зрения, с которой сложно не согласиться, эта реплика звучит «подчеркнуто полемически». «Бродский также использует своеобразный „минус-прием“; но если ахматовская „шкатулка“ скрывает отсутствующего героя, то у Бродского, наоборот, зашифровано его присутствие»[175]. Указывает Медведева и на прямые цитаты, например, «из пепла убывающей любови» в «Шествии» и «И убывающей любови / Звезда восходит для меня» в «Поэме без героя».

Конечно, эти цитаты сами по себе не говорят о сходстве поэтических систем. Это просто неизбежное следствие регулярных встреч с таким поэтом, как Ахматова, чтения стихов и разговоров о них. Бродскому удалось переломить поверхностное влияние, усвоив некоторые глубинные, но принципиальные элементы ахматовской поэтики и сплавив их с собственными языковыми интуициями, цветаевской парадоксалистской интонацией и сдержанностью англо-американской поэзии.

Отзывы о «Госте» и «Шествии» не особенно отличались от того, что Ахматова обычно говорила другим поэтам. Анатолий Найман вспоминает: «Если в том, что она прочла, было описание пейзажа, Ахматова говорила: „В ваших стихах есть чувство природы“. Если встречался диалог — „Мне нравится, когда в стихи вводят прямую речь“. Если стихи без рифм — „Белые стихи писать труднее, чем в рифму“. Тот, кто после этого просил посмотреть „несколько новых стихотворений“, мог услышать: „Это очень ваше“. И наконец, в запасе всегда было универсальное: „В ваших стихах слова стоят на своих местах“»[176].

Но вскоре тональность ее отзывов на стихи Бродского изменилась — примерно к началу 1963 года формируется его узнаваемый поэтический стиль, и стихи приобретают совершенно иные качества. От юношеской романтической лирики, замешанной на советской поэзии 1920–1930-х годов с сильным влиянием старших современников и поэтов того же поколения — Слуцкого, Красовицкого, Рейна, — не остается почти ничего.