Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Как пишет Дмитрий Лакербай, автор лучшей работы о поэтике раннего Бродского, «осознать изменения, происходящие в поэзии Бродского в 1962–1963 годах, проще всего на примере стихотворения, как будто специально созданного для этой цели»[177]. Это стихотворение «Я обнял эти плечи и взглянул…», которое действительно маркирует смену поэтических ориентиров и появление нового приема, который будет характерен для Бродского на протяжении всего творчества — игры с точками зрения, когда разнонаправленные взгляды дают различные перспективы, а пересечение этих перспектив создает сложную стереоскопическую картину — можно вспомнить «Осенний крик ястреба», «Декабрь во Флоренции» или «На выставке Карла Вейлинка».

В 1919 году Сергей Рафалович писал о стихах Ахматовой: «Если бы можно было себе представить такую пьесу, где обстановка, декорация, бутафория были бы самыми настоящими действующими лицами, совершенно равноправными людям, изображенным в ней, то она точнейшим образом соответствовала бы ахматовским стихотворениям»[178]. Именно такую пьесу представляет собой стихотворение Бродского «Я обнял эти плечи и взглянул…». Вот его начало:

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.

В этом тексте «вещи образуют особый тип высказывания, своего рода предложение, из которого только и становится понятным окончательный смысл всей ситуации»[179]. Бродского неоднократно упрекали в отсутствии лиризма, бесчувственности и холодном расчете, приводя в пример это стихотворение, но, по сути, перед нами не отсутствие лиризма, а доведенный до своего логического предела ахматовский лиризм «Белой стаи» и «Подорожника», явственный во многих его текстах второй половины шестидесятых — начала семидесятых — от «Все чуждо в доме новому жильцу…» до «Натюрморта».

Новаторство Бродского в этом стихотворении отмечает и Лев Лосев: «Бродский, в ту пору преданный ученик Ахматовой, строго придерживаясь акмеистического канона, избегает здесь всего, что отдавало бы поэтикой прошлого, поэтикой учебника литературы. Здесь практически нет ни одного „поэтического“, то есть риторического, приема: метафор, художественных эпитетов, гипербол, литот и т. п.»[180].

Однако анализируя «Я обнял эти плечи и взглянул…», Лосев приходит к выводу, что в стихотворении проявляется «чеховский лиризм» и видит в нем парафраз финального эпизода «Дамы с собачкой». С такой интерпретацией сложно согласиться[181] — взгляд стареющего Гурова в рассказе Чехова обращен на его собственное отражение в зеркале, взгляд лирического героя Бродского — на предметы, которые раскрывают его психологическое состояние. Это, как уже было сказано, типологически сходно с элементами психологизма в поэзии Ахматовой — от «Песни последней встречи» до «Северных элегий», — при этом это типологическое сходство не означает внешнего подобия. У Ахматовой это переключение на внешние детали в минуту, когда лирическая героиня говорит о своих чувствах:

На кустах зацветает крыжовник
И везут кирпичи за оградой.

(«Как соломинкой пьешь мою душу…»)

Бродский сам отмечал такую особенность поэзии Ахматовой. Валентина Полухина вспоминает о его семинаре в Мичиганском университете: «Анализируя ахматовское стихотворение „Шиповник цветет“, Бродский обращает внимание на то, что Ахматова ничего не говорит о самом герое стихотворения, а просто описывает предметы, его окружающие: нарцисс в хрустале, стол, зеркало, сигары синий дымок. Использование метонимии в любовных стихах — излюбленный прием самого Бродского»[182].

Кроме того, для него, как и для Ахматовой, характерна изначальная установка на сдержанное высказывание, но для Бродского здесь помимо ахматовской интонации важно знаменитое understatement англоязычной поэзии, о котором он пишет в эссе о Роберте Фросте «Поклониться тени» и которое, за редкими исключениями («Прощальная ода», «Горение»), определяет его поэтический голос[183] — как, например, еще в одном стихотворении, своего рода «двойчатке» к «Я обнял эти плечи и взглянул»: