Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.

И если нельзя однозначно говорить о влиянии ахматовского стихотворения на набросок Бродского, то с очевидностью можно говорить о жанровой преемственности его последующих текстов, посвященных памяти поэтов.

Обратимся к одному из первых законченных стихотворений на эту тему. 29 января 1963 года умирает американский поэт Роберт Фрост, и Бродский, услышавший об этой смерти по радио в Комарово, уже на следующий день пишет стихотворение «На смерть Роберта Фроста». Это, насколько мне известно, первая и единственная стихотворная эпитафия Фросту. Возникает вопрос: почему Бродский так живо откликается на смерть поэта, русскому читателю мало известного? Сам он вспоминает, что впервые прочел Фроста «году в 1962» в машинописных переводах Андрея Сергеева.

Знакомство Бродского с Сергеевым, главным переводчиком и популяризатором Фроста для русского читателя, состоялось только через год, 3 января 1964 года. В разговоре с ним Бродский заметил: «Когда я выходил в люди, я мечтал научиться писать как Найман. А потом прочитал Фроста и понял, что мне так никогда не написать»[291]. Ко времени знакомства он уже знал переводы стихов Фроста, сделанные Сергеевым. Описывая первый визит Бродского в их дом, Людмила Сергеева вспоминает: «Иосиф делал реверансы в сторону Андрея за переводы Роберта Фроста, которые ходили в самиздате, и Иосиф полюбил и высоко оценил Фроста в переводах Андрея Сергеева»[292].

Фрост в поэтическом сознании Бродского был тесно связан с Ахматовой. Голландский литературовед Кейс Верхейл, друг Бродского и автор книги о теме времени в поэзии Ахматовой, вспоминает, что одним из первых вопросов, который задал ему Бродский при знакомстве в июне 1967 года, узнав о теме будущей книги, был таким: «А вы любите Роберта Фроста?» — «Да, пожалуй, — хотя нет, я маловато его читал». — «Фрост — потрясающий поэт, единственный из всех зарубежных похожий на Ахматову»[293].

Подобное сравнение Ахматовой с Фростом с поэтической точки зрения может показаться не слишком оправданным — тем более, что сама Ахматова к Фросту относилась скорее сдержанно и встречей с ним в августе 1962 года осталась не вполне довольна. «Я и не представляла себе, что он такой старый. Весь вечер он мирно спал», — вспоминала ее слова Сильва Гитович[294].

Кстати, Бродский говорил в интервью, что именно он познакомил Ахматову с поэзией Фроста еще до этой встречи. «Я старался убедить ее, что Фрост гениальный поэт. Я дал ей книгу и спросил: „Анна Андреевна, что вы теперь думаете о Фросте?“. А она сказала: „Ну что это за поэт? Он все время говорит о том, что он может продать или купить“. Но она, конечно, прекрасно понимала, о чем шла речь. Они виделись, когда Фрост приезжал встретиться с Хрущевым. И Ахматова, и Фрост знали, что они оба стали кандидатами на Нобелевскую премию. Встретиться было условлено на даче одного академика в Комарово. Встреча не могла состояться у Ахматовой дома, в ее „Будке“, как она его называла. С советской точки зрения было неприлично привести высокого гостя и его эскорт в такое маленькое жилье. Я спросил ее, как выглядит Фрост, и она ответила: „Это дедушка, превратившийся в бабушку“»[295].

В беседе с Волковым Бродский поясняет: «Единственная русская параллель Фросту, которая мне сейчас приходит в голову, это белые стихи Ахматовой, ее „Северные элегии“. И Ахматовой, и Фросту до известной степени присуща общая черта — монотонность размера, монотонность звучания <…> вот эта глухая нота. В „Северных элегиях“ уже никто не кричит, не задыхается. Мы слышим звук самого времени. Вот за что мы все так любим пятистопный ямб»[296].

Бродский начинает стихотворение «На смерть Роберта Фроста» со строки: Значит и ты уснул, подразумевающей, помимо прозрачной метафоры сна-смерти, продолжение разговора об уснувших. И ты указывает на некоторый прецедент — им могла бы быть «Большая элегия Джону Донну», начинающаяся словами Джон Донн уснул…, но она датируется месяцем позже (7 марта 1963 года)[297]. Можно предположить, учитывая объем элегии, что Бродский уже работал над ней в январе и мысленно связал два этих текста, однако такого рода предположения требуют доказательств, которые на данный момент отсутствуют.

Что важнее, начиная текст таким образом, он задает некоторый ряд — это не первая смерть поэта, а лишь следующая в череде смертей. Со стихотворения «На смерть Фроста» Бродский начинает формировать свое «общество мертвых поэтов», продолжая традицию, заданную Ахматовой в «Венке мертвым» и других эпитафических стихах.