Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Александр Жолковский соотносит это сравнение со строками Мандельштама: «…и тесные дома — зубов молочных ряд / на деснах старческих — как близнецы стоят»[376]. Не оспаривая возможности сопоставления, замечу, что Бродский идет гораздо дальше в использовании смыслового потенциала метафоры.

Если внимательно посмотреть на всю строфу, можно увидеть, что она не просто сравнивает подъезд со ртом, но воспроизводит артикуляционное движение при произнесении звука. Можно сказать, что Бродский реализует описание из «Разговора о Данте» Мандельштама: «Уста работают, улыбка движет стих, умно и весело алеют губы, язык доверчиво прижимается к нёбу. <…> Звук ринулся к затвору зубов»[377].

Казалось бы, в описании речевого аппарата («губы», «полость рта», «зубы», «нёбо») отсутствует самый важный элемент, то есть язык. Однако, если присмотреться, место языка занимает «тело в плаще» (в поэзии Бродского подобные перифразы обычно указывают на самого автора, ср., например, «человек в плаще» в «Лагуне») — именно оно движется внутри «рта» подворотни, касаясь «зубов» лестницы, к «нёбу» потолка. Развернутая метафора сополагает два смысловых ряда — человек, поднимающийся по лестнице старого дома, и артикуляционный аппарат, совершающий определенное движение — для того, чтобы произнести звук.

Что мы можем сказать об этом звуке? Это согласный, но не сонорный, поскольку голос не участвует в артикуляции («пугающий безголосьем»). Можно предположить, что это звонкий согласный — поскольку упомянут «звонок». Язык прижимается к верхним зубам (прилагательное «шершавый» дает качественную характеристику этого ощущения). Это значит, что мы имеем дело с язычно-зубным согласным. Для того, чтобы окончательно установить, какой звук произносится, осталось только понять в фонетических характеристиках смычный он или щелевой. Казалось бы, никаких указаний на это не найти, но можно предположить, что повторенное дважды через дефис слово «просим-просим», равно как и «двери хлопают» в первой строфе, дают представление скорее о смычке. Если согласиться с этим, то характеристика звука готова: согласный, звонкий, смычный, язычно-зубной. В русском языке это однозначно указывает на звук «д»— с которого и начинается имя Данте, центрального, хоть и не названного, героя стихотворения. Правда, мы не можем сказать ничего о твердости или мягкости этого звука, но Бродский и так использует много фонетических характеристик.

Мы видим здесь своего рода «остранение» родного языка, когда поэт, вырванный из языковой среды, обращает внимание на простой и в подавляющем большинстве случаев выведенный из зоны осознанного внимания акт артикуляции. Визит в дом Данте становится поводом задуматься о звучании простых слов.

Но в этой строфе важны не только слова, но и цифры. Комментируя числовую образность этой строфы, Валентина Полухина отмечает, ссылаясь на комментарий, данный самим Бродским, что пара старых эмигрантов, доживающая свои дни во Флоренции Данте, превращается в «две старые цифры „8“»[378]. Параллель между домом Данте и домом Мурузи возникает уже во второй строфе — «твой подъезд в двух минутах от Синьории» — где город Данте сливается с родным городом автора, жившего в нескольких минутах ходьбы от Большого дома, здания ленинградского управления КГБ. Дополнительно указывает на это слово «подъезд», не вполне уместное в флорентийских декорациях, но обычное в советском городе.

Учитывая известное внимание Бродского к цифрам, можно гипотетически предположить, что в строчке «в прихожей вас окружают две старые цифры „8“» для поэта, многократно надписывавшего адрес на открытках и письмах родителям, также зашифрована ленинградская деталь — цифры «2» и «8» составляют номер квартиры поэта в доме Мурузи — квартира 28.

В шестой строфе Бродский продолжает тему взгляда — на этот раз связанного уже с самим поэтом, — используя один из своих любимых метонимических образов:

В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки
привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке…

Глаз, подобно гоголевскому носу, становится самостоятельным. Этот прием обычно связан у Бродского с венецианскими стихами (ср.: В «Лагуне»: «Тонущий город, где твердый разум / внезапно становится мокрым глазом…») и достигает кульминации в эссе «Набережная неисцелимых» и связанном с ним стихотворении «Доклад для симпозиума»[379].

Рисуя картину «кофейни», Бродский использует свой любимый прием «рембрандтовского» освещения, с лучом, проникающим через шторы и выхватывающим из полумрака самые важные детали — мрамор, цветок вербены, клетку со щеглом. О связи образа щегла с поэзией Мандельштама и о том, что в этой строфе сходятся образы трех изгнанников, Данте, Мандельштама и самого Бродского, подробно писал Дэвид Бетеа[380].