Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Бюстует — выпендрежный глагол… из лексикона Вознесенского“. Бродский не ответил и повесил трубку»[370].

Соположение двух эпох усилено и образом моста, который теперь починили. Когда о Понте Веккьо говорится «теперь его починили», имеется в виду не только повредившее мост наводнение 1966 года, о котором Бродский упоминает в заметках для переводчика[371], но и другое наводнение, в результате которого Понте Веккьо был разрушен в 1333 году, уже после смерти Данте. Поскольку в «Божественной комедии» Данте видит будущее родного города, логично предположить, что он знает и о разрушении моста, хотя не может заглянуть в будущее настолько далеко, чтобы узнать, что мост починили, поэтому нуждается в уточнении.

Связывают прошлое и настоящее «кошки», которые проверяют, «черны ли / тени». Именно наличие тени отличает Данте, ведомого Вергилием. Об этом упоминается в ряде мест «Божественной комедии», ср. песнь V «Чистилища»:

И мой учитель: «Мы сказать готовы,
Чтоб вы могли поведать остальным,
Что этот носит смертные покровы

И если их смутила тень за ним,

То все объяснено таким ответом:
Почтенный ими, он поможет им».

Другим связующим звеном между прошлым и настоящим становится текст как таковой, сам процесс письма как победы над изгнанием и пустотой. Как замечает Лев Лосев, мотив вытеснения пустоты текстом, который приравнивается к победе над смертью, «развивается и варьируется Бродским во многих произведениях», в том числе в «Декабре во Флоренции» в строках «Человек превращается в шорох пера по бумаге…»[372]. Превращение мира, окружающего поэта, в слова важный мотив и в поэзии Ахматовой. Ср.: «Шиповник так благоухал, / Что даже превратился в слово…».

Из разрозненных знаков, на которые распадается человек, возникает новая реальность, новая жизнь:

Человек превращается в шорох пера по бумаге, в кольца,
петли, клинышки букв и, потому что скользко,
в запятые и точки. Только подумать, сколько
раз, обнаружив «м» в заурядном слове,
перо спотыкалось и выводило брови!

Запятые и точки складываются, как в детском стишке, в образ любимого лица, текст преодолевает разлуку и невозможность — нежелание — возвращения, потому что «чернила честнее крови». Но и этот образ вовлечен в двойную экспозицию стихотворения — в комментарии к автопереводу Бродский сам указывает на дантовский источник, указывая, что эти строки «отсылают к средневековой традиции, согласно которой черты лица представляют собой буквы во фразе ОМО DEI [человек божий]»[373].

Соответственно появляется еще один взгляд — из-под бровей — обладательницы инициала «М». И этот взгляд объединяет в процессе письма чужой город и воспоминания о доме и о любимой женщине, чьи инициалы «М. Б.» стоят над многими стихами Бродского в качестве посвящения.

В следующей строфе метафора дома как человека, заданная в первых строках стихотворения, возвращается, поддержанная дантовским подтекстом, объединяя набережные Ленинграда и Флоренции как в предотъездном разговоре с другом.

Набережные напоминают оцепеневший поезд.
Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.

Сам Бродский отмечал, что дома, которые «видимы лишь по пояс» — аллюзия на XXXI песню «Ада»[374], где речь идет о видимых лишь выше пояса гигантах:

Чтобы тебе их облик не был страшен,
Узнай сейчас, еще не увидав,

Что это — строй гигантов, а не башен;

Они стоят в колодце, вкруг жерла,
И низ их, от пупа, оградой скрашен.

Таким образом, Бродский разворачивает метафору, руководствуясь тем же конструктивным принципом, который использует в «Божественной комедии» Данте и который особо отмечала Ахматова. Ср. В ее очерке о Лозинском: Михаил Леонидович говорил мне: «Я хотел бы видеть „Божественную комедию“ с совсем особыми иллюстрациями, чтоб изображены были знаменитые дантовские развернутые сравненья…»[375].

Дома не просто оказываются подобными людям, что обычно для литературного языка и многократно использовано в классической русской литературе. Бродский движется дальше и развертывает эту метафору. Дома подобны людям, подъезды подобны ртам, двери — губам, лестница — зубам, потолок — нёбу. В контексте этой метафоры понятна и цифровая образность пятой строфы — у человека на верхней челюсти 16 зубов, поэтому они и соседствуют с воспаленным нёбом (можно вспомнить также пояснение Бродского о числе «16», процитированное выше).