Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Это я, твоя старая совесть
Разыскала сожженную повесть,

(«Поэма без героя»)

И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом,
По осени трагической ступая,
В тот навсегда опустошенный дом,
Откуда унеслась стихов сожженных стая.

(«Ты выдумал меня. Такой на свете нет…»)

Г. А. Левинтон приводит ряд важных для понимания текста наблюдений над первыми строками стихотворения Бродского — попробую их кратко пересказать. В двух стихах, открывающих «На столетие Анны Ахматовой», можно видеть сочетание отрицательных и положительных образов, при том, что все они построены по принципу уничтожения объекта некой превосходящей силой. С одной стороны, образ сгоревшей страницы (вопреки известному булгаковскому «рукописи не горят») окрашен негативно, вызывая целый шлейф ассоциаций с сожженными рукописями в истории русской культуры и поэзии. С другой — размолотое в жерновах зерно не исчезает, а становится мукой, затем хлебом. Усеченный волос выступает в качестве метонимического замещения казни, но — особенно с учетом того, что третья строка начинается со слова Бог — и подразумевает отсылку к многократно повторяющемуся в Ветхом и Новом Завете образу: «Жив Господь, и волос не упадет с головы его на землю» (1 Цар. 14: 45), «ни один волос его не упадет на землю» (3 Цар. 1: 52), «ни у кого из вас не пропадет волос с головы» (Деян. 27: 34), «у вас же и волосы на голове все сочтены» (Мф. 10: 30). Этот образ контрастирует с темой казни, точно так же, как контрастируют между собой образы сожженной страницы и размолотого зерна в начале стихотворения[429].

Обращение к Ветхому Завету в стихотворении, посвященном Ахматовой, абсолютно органично в контексте продолжающегося поэтического диалога с ней. Круг замыкается — как в свое время в «Прощальной оде» Бродский сводил воедино цитату из «Реквиема» и Книгу Псалмов, или в «Сретенье» вводил образ Ахматовой в сюжет «ныне отпущаеши», так и теперь прощальные строки, адресованные Ахматовой, насыщены мощной библейской образностью.

Эта образность сочетается с обращением к деталям ахматовской биографии и чертам ее поэтики. Само слово острие не случайно. Не знаю, осознавали ли это участники симпозиума, слушая «На столетие Анны Ахматовой» в исполнении Наймана, но при внимательном перечитывании, на которое и рассчитан этот текст, можно заметить, что, хотя для секиры (как холодного оружия) острие не самая очевидная деталь, для характеристики ахматовской поэзии острота с самого начала стала одной из ключевых характеристик. Критики многократно использовали ее для описания поэтики Ахматовой, сделав «ходовым обозначением» существенных особенностей этой поэтики, как замечает Р. Д. Тименчик: «Появление этого слова (или его синонимов) не от случая к случаю, а в подавляющем большинстве отзывов об Ахматовой с 1912-го по 1921 год — факт исключительный»[430]. Думаю, что этот исключительный факт осознавал и Бродский.

Л. В. Лосев пишет, что в начале стихотворения «дана серия фрагментарных, не связанных между собой ни синтаксически, ни прямой повествовательной логикой картин уничтожения»[431]. Однако монтаж этих антитез представляется далеко не случайным, если посмотреть на него сквозь призму стихов «на смерть поэта».

Образы огня и зерна связаны между собой в одном из самых известных текстов XX века в этом жанре — цветаевском цикле «Маяковскому», безусловно, прекрасно известном Бродскому:

Зерна огненного цвета
Брошу на ладонь,
Чтоб предстал он в бездне света
Красный, как огонь[432]

.

Переход от первой антитезы ко второй, таким образом, следует логике жанра, где обращение к адресату стихотворения сочетается с общим контекстом стихотворений «на смерть» в русской поэзии. Образы зерна и жерновов, по мнению Лосева, могут быть также соотнесены со строчкой из стихотворения Осипа Мандельштама «Египтянин»: Тяжелым жерновом мучнистое зерно…[433].

Как отмечает А. М. Ранчин, «огонь — не просто окказиональный антоним страницы, но и ее окказиональный синоним (традиционная метафора вдохновения); жернова — орудие преображения зерна в хлеб, ассоциирующийся именно с жизнью»[434].

Переход от зерна и жерновов к секире тоже следует вполне определенной повествовательной логике, создавая сцену жатвы, общую для традиции стихотворной эпитафии (с заменой серпа на секиру, готовящей тот мощный пласт библейских ассоциаций, о которых писал Г. А. Левинтон), но вписанной в контекст поэзии Ахматовой: