Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Я слышу иволги всегда печальный голос
И лета пышного приветствую ущерб,
А к колосу прижатый тесно колос
С змеиным свистом срезывает серп.

(«Я слышу иволги всегда печальный голос…»)

Аллитерация на с в последней строке этой ахматовской строфы изображает описываемый свист, и тут же аллитерацию можно слышать во второй строке стихотворения Бродского: секиры острие и усеченный волос.

В следующей строке возникает фраза Бог сохраняет всё — перевод латинского девиза графов Шереметевых Deus conservat omnia. Девиз этот начертан на гербе над воротами Фонтанного дома в Петербурге — дворца Шереметевых, в одном из флигелей которого Ахматова прожила, по ее собственным словам, 35 лет, «не считая короткие отъезды»[435]. Слова девиза стали эпиграфом к «Поэме без героя». Таким образом эти три слова с герба Шереметевых, переведенные на русский язык, соединяют биографию и поэзию Ахматовой в единое целое.

В конце строки стиховой перенос ставит «слова» в особую позицию. На следующей после переноса строке мы поймем, что речь идет о словах прощенья и любви, но логика чтения заставляет сначала выделить именно «слова» сами по себе, «слова как таковые» — пользуясь известной формулировкой русских футуристов. Футуристы стремились увеличить роль слова в поэзии, но, кажется, уступили в этом Анне Ахматовой, в стихах которой слово играет особую роль. Уже упоминавшийся Николай Недоброво, статью которого о своих первых двух книгах Ахматова выделяла как лучшее, что о ней было написано, был первым, кто выделил эту особенность. «Не из ритмов и созвучий состоит поэзия, но из слов; из слов уже затем, по полному соответствию с внутренней их жизнью, и из сочетания этих живых слов вытекают, как до конца внутренностью слов обусловленное следствие, и волнения ритмов, и сияния звуков — и стихотворение держится на внутреннем костяке слов»[436].

Если Бог сохраняет слова — и сам он Слово, как следует из Евангелия от Иоанна, — то стихи Ахматовой, которые, по наблюдению Недоброво (и многих других), «построены на слове», сохранятся, а значит, ее поэзия продолжает — и продолжит — жить после ее смерти. Главная характеристика этой поэзии, смысловая емкость и наполненность каждого слова, та «иероглифичность», о которой говорил Бродский, эту жизнь написанных Ахматовой стихов обеспечивает.

С учетом стихового переноса, ставящего в сильную позицию то, что прежде всего сохраняет Бог — т. е. слова, — этот образ очевидным образом перекликается со стихотворением Ахматовой «Мужество»:

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
Но мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

В четвертой строке Бродский переходит к частной характеристике этих слов — слова / прощенья и любви. Это сочетание может вызвать в памяти строчку из вошедшего в «Белую стаю» стихотворения «Они летят, они еще в дороге…» (1916): слова освобождения и любви. Нопрежде всего они связаны с той чертой, которую Бродский считал главной в Ахматовой — способность к прощению.

Эту способность прощать Бродский всегда подчеркивал особо и в «Музе плача» связал ее со временем как категорией. В эссе он писал: «Она была, в сущности, поэтом человеческих связей: лелеемых, интенсивных, прерванных. Она продемонстрировала их эволюцию — сначала через призму индивидуальной души, затем через призму истории, которая выпала на долю ее и ее народа. Этим, похоже, возможности оптики и исчерпываются. Совмещение этих перспектив в четкий фокус осуществлялось посредством просодии, которая, по сути дела, есть хранилище времени в языке. Отсюда, кстати, ахматовская способность прощать, ибо прощение не есть добродетель, постулируемая верой, но свойство времени как в повседневном, так и в метафизическом смысле. Потому ее стихам и суждено было выжить, опубликованным или нет: благодаря просодии, благодаря тому, что они заряжены временем — в обоих означенных смыслах»[437].

Тема прощения с самого начала отчетливо звучит и в стихах Ахматовой:

Я у Бога вымолю прощенье
И тебе, и всем, кого ты любишь.

(«Ты пришел меня утешить, милый…», 1913)