Ирония и ее роль в жизни языка: учебное пособие

6. И метафора, и ирония многосторонни, многоаспектны, но и у той, и у другой можно выделить аспект коммуникативный (об иронии как коммуникативной категории см. Glowi'nski 2002, с. 5 – 16). Буквальное восприятие и той, и другой стилистической фигуры естественно приводит к коммуникативной неудаче. Но при некотором сходстве здесь есть и различия.

Поскольку наиболее распространенные виды метафор представляют собой изменение таксономического класса, можно сказать, что метафора – троп, как правило, явный. Так, высказывание Иван Петрович – осел не может быть прочитано иначе как метафора. Исключение составят случаи, когда осла зовут Иван Петрович и приведенное высказывание – идентификация (напомню, что в рассказе Чехова «Каштанка» гуся звали Иван Иванович, а кота – Федор Тимофеевич).

Ирония даже в простейших случаях не столь очевидна и требует специальных средств выявления, как в устной, так и в письменной речи.

Во многих случаях ирония может быть не понята. Причин для этого много: и характер самой иронии (явная – не явная, слишком тонкая), и общий культурный фон говорящих, и общая база знаний, и чувство юмора у обоих партнеров (есть – нет), и совпадение (несовпадение) психологических типов партнеров коммуникации и т. д. Ср.:

А: Какого вы мнения об N?

Б: Замечательный человек!

А: Вы в самом деле так думаете?

Б: Ну, конечно! Все так думают!

А: У вас никогда не поймешь, когда вы серьезно говорите, а когда дурака валяете.

Непонимание иронии в естественном диалоге может сниматься его продолжением, но непонимание исследователем иронии в анализируемом тексте, будучи зафиксировано в печатной работе, приводит к серьезным неприятным последствиям. Один пример.

В «Истории русского литературного языка» А.И. Ефимова автор учебного пособия известные иронические строчки Пушкина, отражающие его полемику с Шишковым, толкует совершенно серьезно, буквально. Он пишет: «Пушкин старается не только предельно ограничить употребление предельно неоправданных заимствований жаргонного характера, но даже сократить использование иностранных слов, которые входили во всеобщее употребление. Судя по тексту романа “Евгений Онегин”, поэт, отказывается описывать некоторые детали костюма Онегина, мотивируя это тем, что его слог не должен пестреть иноплеменными словами:

В последнем вкусе туалетов,
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно это было б смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо меньше б мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический словарь»

(Ефимов 1961, с. 172).

Теперь подробнее рассмотрим одно теоретическое положение, на основе которого можно было бы отметить еще одно общее свойство метафоры и иронии, если принять утверждение А. Вежбицкой, что «глубинная структура метафоры содержит отрицание» (Вежбицкая 1990, с. 147 и след.). Эта особенность могла бы сближать иронию и метафору больше, чем другие их свойства: ведь смысл иронии в отрицании того, что содержит буквальный текст говорящего. Но эта мысль Вежбицкой, на наш взгляд, требует некоторых замечаний.

А. Вежбицкая иллюстрирует свое утверждение некоторыми примерами из поэтической речи (из Морштына), где метафоры употребляются при эксплицитно выраженном отрицании.

Я живу не среди людей, а среди суровых львов. Живу среди жестоких зверей. Но кто я такой? Кто я, Боже милостивый? Червяк, а не человек, червь несчастный! (Вежбицкая 1990, с. 147).

Мысль А. Вежбицкой безусловно очень интересна и побуждает к размышлениям. Но, думается, не вполне бесспорна.