Исчезнувшая библиотека

По всей вероятности, — продолжает Моро, — Нелей большей частью продал Филадельфу не книги Аристотеля, а книги, которые собрали Аристотель и Теофраст. Мы не знаем, были ли в их числе списки с произведений того и другого философа. Мы знаем только, что среди книг, которые Нелей оставил себе, произведения Аристотеля были. Возможно, и Нелея затронула мания собирать произведения Аристотеля, охватившая александрийских коллекционеров. /…/

Через полвека после смерти Аристотеля, — заключает он, — по меньшей мере четыре города в греческом мире располагали основополагающими творениями философа: Скепсис в Троаде, Александрия, Родос, где продолжалась традиция, заложенная Евдемом; и определенно также Афины, ибо совершенно немыслимо, чтобы после отъезда Нелея у перипатетиков не осталось списков с наиболее важных сочинений Аристотеля. (pp. 13-16)

Любопытно, однако, отметить, что, указывая сочинения Аристотеля, следы которых обнаруживаются в трудах александрийских ученых, Моро перечисляет — помимо выдержек из работ по зоологии, взятых из Аристофана Византийского, — «Список Олимпийских игр», «Дидаскалии», «Политику» и, с некоторыми оговорками, «Поэтику» (p. 15, сноска 36). Не так-то много по сравнению с корпусом текстов, о которых сохранились сведения.

В действительности, занимаясь столь тонким вопросом (нимало не проясненным находкой папируса Филодема «Против софистов», полного лакун), нельзя упускать из виду, вследствие их первостепенной важности, недвусмысленные указания Страбона/Тиранниона и Плутарха на серьезнейший вред, который отступничество Нелея причинило школе Аристотеля. Оба тесно связывают застой и приверженность к общим местам, в какие впали философские труды перипатетиков, с пресловутой историей Нелея.

Ученые-эллинисты составили представление об аристотелевской мысли прежде всего на основании диалогов (Э. Биньоне), и косвенным образом через Теофраста (Н. Flashar «Die Pholosophie der Antike», III, Basel 1983, p. 191). В эллинистическую эпоху, разумеется, имелись в обращении какие-то редакции и переработки основных трактатов. Легко представить себе, на какой научной основе они фабриковались. Они были выведены из обихода с появлением критического издания Андроника (оно должно было оттеснить и афинское издание злополучного Апелликонта, и римские пиратские копии, так огорчавшие Тиранниона). Вот почему только в середине II века нашей эры — с Аспасием, Аттиком, Александром Афродисийским — возобновляется творческое освоение Аристотеля и его толкование. Такое возрождение интереса предполагает окончательное издание: именно издание Андроника (О. Gigon «Cicero und Aristoteles», «Hermes», 1959, P. 144).

Контраргумент мы находим у Цицерона. Во всем своем творчестве Цицерон выказывает знание лишь диалогов Аристотеля. Но вдруг в «De finibus» («О пределах блага и зла»), работу, написанную в первые Месяцы 45 г. до н.э., вторгается, в развитие темы пятой книги, краткое ученое изложение этической мысли Аристотеля и Теофраста (V, 9-14). Развитие довольно-таки голословное, которое легко можно оценить как «quam non apte et quam inutiliter interponatur» («весьма несвязно и не к месту включенное»), как выразился Й. Мадвиг в комментариях к «De finibus» (Копенгаген, 1838, 1876, p. 839). В развитии этой темы фигурирует первое сохранившееся упоминание о «Никомаховой этике», труде, автором которого Цицерон вроде бы считает самого Никомаха, сына Аристотеля («non video cur поп potuerit patri similis esse filius» — «не вижу, почему бы сын не мог быть подобным отцу»). Это тоже указывает на еще не сложившуюся традицию.